Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович

Дарья была самой младшенькой, и её частенько отправляли в лес, когда приходила пора грибов и ягод. Пусть отдохнёт от тяжёлой кухонной работы! Грибы и ягоды — всё ж полегче, чем стоять с тяжёлым черпаком у котла или плиты. Понятно, что одну её никто в лес не отпускал. Сопровождал Дарью дед Кузьма, который в каждый поход в лес пополнял свой запас ивняка — в самом деле, зачем время впустую терять?

Когда сначала Егорка, а потом Анна с Варварой ушли в Москву, дед Кузьма с Дарьей стали ближе. Оба хорошо помнили, при каких обстоятельствах познакомились, как и совместный поход от лесной дороги в глухом лесу Рязанского уезда до Сергиевой обители. Дарья даже стала называть его не "дед Кузьма", а просто "дедушка" и частенько таскала ему из поварни самые лакомые, самые жирные куски, отчего тот даже слегка округлел, залоснился и нет-нет, да и расправит плечи, словно вспомнив молодые годы. Каким орлом летал! Да, орлом, и хоть силушка сейчас совсем не та, что прежде, но орлиность никуда не делась. Так и хочется порой сунуть пальцы в рот и разразиться молодецким посвистом, от которого ранее, по заверениям деда Кузьмы, быки и кони-тяжеловозы шарахались в сторону, а всякая летучая мелочь вроде голубей и ворон — так вообще на лету падала замертво!

Опекал он Дарью, здорово опекал. За год в обители стала она девицей видной: высокая, статная, ладная. Ступает плавно, глядит весело. Вот и крутились возле неё всякие — даром что Сергиева обитель. Придёт иной паломником, а как Дарью увидит, так и забывает, для чего пришёл. И каждому надо в поварню, каждый напрашивается у отца Алексия в кухонные мужики — хоть немного, да побыть рядом. Авось да обратит на него внимание красавица — а там уж как получится.

Дед Кузьма таких парней примечал да приглядывал ещё, как на них Дарья смотрит. Да только она никому не улыбнётся — не по нраву ей ухажёры! Дед Кузьма с ними разговаривал просто. Выберет место без сторонних глаз и поговорит — да спокойненько так, негромко! И прямо в глаза смотрит — по-особому, с прищуром. И отставали парни от его названой внученьки! Иные — здоровяки, подковы руками гнут, а почему-то отводили взгляд от спокойного дедовского прищура. Хотя, казалось бы, им один лишь раз развернуться — и нет деда.

А особо непонятливым дед Кузьма показывал, как ловко он умеет ножиком махать. И снизу удар, и сверху, и сбоку в брюшину или в висок. Да быстро так! С непривычки даже не уследишь, где прошла полоска смертоносной стали. Нет, не ради угрозы, а ради того лишь, чтобы умение своё показать. Но после такого разговора даже самые непонятливые понимали всё и больше его внученьку не тревожили.

Неделю-полторы Дарье никто не докучал, а потом пришёл обоз из Москвы. Большой обоз, из семидесяти подвод. При нём — отряд из сотни стрельцов, во главе которых стоял молодой чернокафтанный боярин.

Доставили на подводах в обитель крупы и всякое съестное, чего в монастыре не делали или делали недостаточно, а дальше обоз должен был идти в Устюг Железный да в Каргополь. В Устюге предстояло погрузить в телеги русское оружие, а в Каргополе — иноземное, что должны были доставить из устья Двины. Тогда и стало известно, что татар в Москве ожидают во второй половине лета. Торопился боярин, боялся, что не успеет к битве. Да только заметил дед Кузьма, что день, другой — а стоят стрельцы в обители. Вроде и телеги разгрузили, и лошади отдохнули от недолгого пути из Москвы, а не уходят. А на третий день пришла к нему в каморку Марфа — старшая повариха. Посмотрел дед Кузьма на неё удивлённо, но ничего не сказал.

Только видит, мнётся баба, не решается начать. И чего тогда пришла-то?

— Да говори уж, — не выдержал он наконец, — так и будешь пыхтеть здесь?

И тут Марфу прорвало, словно плотину в половодье. Забилась, запричитала:

— Ой, скажу, Кузьма, ой, скажу! Что это делается-то? Дарьюшка наша, голубушка, как доченька мне, а тут такое! Не могу больше терпеть, сил моих никаких нету!

Похолодел дед Кузьма, оборвал кликушу:

— Цыц! А ну, говори внятно, что с Дашуткой случилось!

— Боярин, боярин этот, чёрный, как ворон! — Марфа опустилась на лавку.

— Что — боярин?!! — прикрикнул на неё дед Кузьма.

— Ходит всё вокруг Дашутки нашей, всё ходит да вздыхает! А мы-то и сказать боимся. Важный такой боярин, сказывают, в чести у царя! На такого управу разве найдёшь? А Дашутка наша — сиротка ведь!

— Цыц, говорю! Рассказывай, как дело было!

— Да как было? Ходит, говорю, вздыхает!

— Коль вздыхает — это ещё не страшно. Что ж ему теперь — не дышать, что ли?

— Так ведь Дашутка наша!..

— Тьфу ты, — рассердился старик, — да можешь ты толком объяснить, что было? На вот тебе корзину новую. Будешь в неё бураки складывать. — И кивает в угол, где стоят полтора десятка вчерашних корзин.

То ли слова эти неуместные про корзину успокоили Марфу, то ли выкричала всё, что в себе держала, да только умолкла она как-то сразу, носом шмыгнула и заговорила без крика:

— Боярин этот, что обоз из Москвы привёл, он ведь сразу хотел уйти из обители, да только случилось так, увидел он Дашутку. И не уходит теперь.

— Вздыхает? — спросил старик.

— Ага, — кивнула Марфа. — Он тогда в поварню пришёл, чтобы узнать, чем его стрельцов кормить будут.

— Заботится, значит, о своих.

— Заботится. Приходит он в поварню, а там Дашутка стоит. — Марфа впервые с начала разговора улыбнулась. — Весёлка в руках, кашу мешает. Раскраснелась вся, глаза блестят — жарко ведь, у казана-то. А у самой прядка волос из-под платочка выбилась. И весёлая такая, ну, чисто царевна! Он и обездвижел. Ну словно как столб встал, и ни с места! Рот раскрыл. И долго так стоял, над ним уж посмеиваться начали. Потом оклемался, ушёл. И снова пришёл.

— Он вздыхает, значит. И всё?

— И ещё ходит.

— Но Дарью не обижает?

— Не обижает.

Дед Кузьма усмехнулся:

— Доходится до того, что государево поручение не выполнит. Тогда не до вздохов будет.

Марфа посмотрела на него глупыми и добрыми глазами:

— Так делать-то что будем?

— Вразумлять.

— А как это?

Старик встал:

— Где мне этого боярина найти?

Марфа тоже поднялась, глядя ему в глаза, словно собачонка на хозяина:

— Так где ж? Бродит вокруг поварни. Дарьюшка наша там же.

Дед Кузьма усмехнулся:

— И правда, пойду вразумлю несмышлёныша.

— Как же… Боярин же.

— А что — бояре несмышлёнышами не бывают? Ещё как!

Уже выходя из своего жилища, обернулся, поправляя на поясе нож:

— Да ты корзину-то возьми!

Марфа стрельнула глазами на стопку корзин в углу каморки:

— Кузьма, слышь, я две возьму?

— Бери, бери.

…Боярин и впрямь крутился у поварни. Молоденький совсем, на год-два, не больше, постарше Дарьи. Подошёл к нему дед Кузьма, поклонился, как по чину положено:

— Здравствуй, боярин. Ты почто внучку мою беспокоишь?

Спокойно заговорил дед Кузьма, не как с теми шалопаями, что докучали Дарье раньше. Потому как понимать надо: боярин же! Если разъярится, может, никого не спрашивая, плёткой отходить, а то и под кнут подвести. Тогда и Дарьюшку защитить некому будет — возьмёт её боярин силой.

Но видел старик теперь — даром, что ли, столько лет живёт — не из таких он. Случается порой, что увидит парень девку — и так она его зацепит, что совсем дурным становится, как будто его дубиной по голове огрели. Такой, как кутёнок малой, — тыкается мордочкой везде, не понимая, что ему делать. Знал, знал дед, что выхода у него только два — либо сложить буйную голову на войне, потому как жизнь без зазнобы — всё равно что смерть, либо соединиться с ней — в церкви ли, без — всё равно. И ещё знал, что никогда боярин не сможет обидеть Дарью, скорее, отдаст себя на растерзание диким зверям. Или — в омут с головой.

Посмотрел на него боярин глазами — почти безумными: — Так ты дед её?

Кивнул старик, и тут же бухнулся перед ним боярин на колени, дед Кузьма аж отпрянул испуганно: