Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
— Да, так-то оно и так вроде бы, но не совсем.
— Поясните.
— Тут длинна сказка, — ответил Федот.
— Да, а по-моему, зря из России посылают людишек за границу, нахватываются там бунтарского духа и своевольничают… — проговорил Горохов.
— Не затем мы туда ездили, — перебил его Шубин. — Кое-чему поучились. А дух свой хранили и впредь сбережем для пользы дела.
На бюст Барышникова купец залюбовался и долго не мог оторвать от него глаз. Он уже не слушал скульптора, думал о чем-то другом и восхищался: «Хорош, благороден, видать, умен и не крикливо выглядит, а строго и деловито…»
— Сам-то он в искусствах смыслит? Не капразничал над вашей работой? — спросил Горохов, кивая в сторону мраморной скульптуры Барышникова, изображенного в распахнутом кафтане, с кружевным жабо на шее.
— В искусствах разбираться и судить о них у нас постепенно становится делом модным. На мой же взгляд, многие знатные вельможи толкуют о сем предмете с таким же разумением, как разговаривают попугаи, владеющие речью человеческой…
— Ну у вас и язык! Жигало!
— Чем богат, тем и рад, — ответил Шубин Горохову, — язык наш русский, обыкновенный, а что касаемо Барышникова и его сына, то для ревности вашей должен поведать: часть своего богатства они расточают на искусство. Это уже похвально!..
— А именно на какое искусство?
— Слыхали архитектора Матвея Федоровича Казакова?
— Как же, как же, — живо отозвался купец.
— Ну, вот. Барышников порядил Матвея Казакова строить по всем правилам искусства знатнейшую усадьбу с постройками и церковью там на Смоленщине, около Дорогобужа. А меня приглашают сделать мраморные скульптуры в соответствии с архитектурными планами Казакова, с коим я не откажусь работать в содружестве.
— И вы согласны поехать в Смоленскую губернию?
— С удовольствием, дело-то весьма заманчиво, на века затевается знатным и талантливым человеком.
— Вы это о Барышникове?
— Нет, о Казакове. Барышников — хозяин-подрядчик, только и всего. А работать будет Казаков с подручными. Ну, и я чем могу — помогу.
Купец Горохов пожал протянутую Шубиным руку, раскланялся и направился к двери, но остановился и еще раз хотел спросить, не переменил ли скульптор своего решения по поводу его заказа. Подумав, махнул рукой, проворчал себе под нос:
— Ладно, найдем другого мастера!..
Горохов понял, что человека с таким характером, как Шубин, рублем не прижмешь и не приголубишь. Он вышел на улицу не в духе, сел в карету, ткнул тростью в спину кучера и сказал сердито:
— На Гороховую!..
…Когда Шубин сделал бюст Екатерины и снова услышал похвальные речи о своей работе, он осмелел и решил свою близость ко двору императрицы использовать против недоброжелателей из Академии художеств. Он пришел в Совет академии и сказал:
— Прошу прощения, господа советники, «пастуха Эндимиона» я не имею времени делать. Будьте добры экзаменовать меня на звание академика по имеющимся портретным работам, по бюстам, что сделаны для ее величества…
Так Шубин ответил на укоры, что он «простой портретный мастер»- В Академии это поняли и с его предложением молчаливо согласились, хотя многие навсегда затаили к нему зависть и злобу.
Пятнадцать месяцев Совет Академии откладывал рассмотрение дела, чтобы не допустить Шубина в ряды избранных. Но диплом почетного академика Болоньи и его слава, растущая среди знатных персон, вынудили петербургских академиков удостоить его звания академика.
Между Сенатом и Архангельской губернской канцелярией все еще продолжалась переписка о беглом черносошном крестьянине Шубном Федоте сыне Иванове.
Но теперь придворного скульптора и дважды академика переписка эта уже не беспокоила.
Глава двадцать четвертая
С той поры, когда Шубин впервые увидел Веру Филипповну Кокоринову, прошло более десяти лет. Шубин успешно завершил художественное образование. Знатные вельможи при дворе Екатерины наперебой заказывали ему мраморные бюсты и барельефы. Работа над бюстами князя Голицына и самой Екатерины окончательно закрепила за ним славу лучшего русского скульптора.
Будучи немолодым холостяком (ему было уже за тридцать), Шубин не предавался бурным увеселениям. Среди распущенного придворного общества он выгодно отличался своей внешностью и крепким поморским здоровьем. Его стали приглашать на балы, на обеды, на маскарады, куда собирался цвет петербургского общества. Дамы устремляли на него лорнеты, втихомолку осуждали его за неумение быть галантным. Некоторые из них не отказались бы связать судьбу своих дочерей с этим красивым молодцом, но вся беда в том, что для них Шубин был Федот, да не тот. Вот если бы ему дворянское титло да тысчонок десять крепостных душ и свой особняк в Петербурге — тогда бы разговор был другой. Известный Шувалов, именитые Строгановы, Голицыны, Орловы, горные промышленники Демидовы и многие другие придворные господа не чуждались знакомства с Шубиным. В близких приятельских отношениях он был с художниками-портретистами Левицким и Аргуновым и с архитектором Старовым.
Обольщенный своими успехами в обществе, Шубин, случалось, с удовлетворением говорил кому-нибудь из своих приятелей: «А я, братец ты мой, был зван к его сиятельству на обед из тридцати блюд. Встретил там многих благородных персон…»
В это время и началось близкое знакомство Шубина с Верой Филипповной Кокориновой. Ей уже было двадцать два года. Держалась она просто, негордо, не заносчиво. В будни одевалась без крикливости, в праздники — от моды не отставала. Когда случалось ей ехать на бал в Эрмитаж или на представление в театр, она хоть и без особого удовольствия, но в течение нескольких часов до выезда занималась своим туалетом. В гардеробе красного дерева у нее висели платья, шитые по французской моде. Они были различного цвета, и цвета их носили модные названия: «заглушенного вздоха», «совершенной невинности», «сладкой улыбки», «нескромной жалобы», были и другие цвета, соответствующие моменту и настроению. Выбрав подходящее платье, Вера Филипповна отдавала его прислуге утюжить, а сама тем временем делала модную прическу: поднимала волосы на четверть аршина над головой, подпирала страусовыми перьями — такая прическа называлась «а-ля Шарлотта». Затем она пудрила свое пухленькое, со вздернутым носиком лицо, подводила сурьмой русые брови.
На пузатом комоде у Веры Филипповны, как и у всякой взрослой девицы, стояла заветная коробочка с зеркальной крышкой, наполненная тафтяными мушками различных размеров — от блохи до гривенника.
Когда она рассчитывала встретиться с Федотом Ивановичем, туалет ее был особенно тщателен. Вера Филипповна задумывалась тогда перед зеркалом, какую ей выбрать мушку, одну или две, и как их разместить на лице. Мушки в те времена давали возможность без слов объясняться с кавалерами: мушка звездочкой на лбу означала величие; мушка на виске у глаза говорила о необыкновенной страстности; мушка на верхней губе означала кокетливую игривость; мушка на носу — наглость; мушка на щеке — согласие; под носом мушка — друг в разлуке; крошечная мушка на подбородке означала — «люблю, да не вижу…»
Собираясь в этот раз на бал к Демидову, Вера Филипповна украсила мушкой подбородок, это было не так заметно и подходило — «люблю, да не вижу», а кого «не вижу» — пусть сам догадывается.
На белоснежную шейку она в два ряда надела жемчуг; бусы из беломорского жемчуга спускались на грудь и вырез модного платья цвета «совершенной невинности». Башмаки с длинным носком в виде стерлядки сжимали втугую ее ноги. Наконец, оставалось спрыснуть себя розовыми «усладительными» духами, одеться в верхний фасонистый салоп, и можно сесть в санки, запряженные парой лошадей. Санки были не хуже, чем у других персон: снаружи отделанные позолоченной бронзой, изнутри обитые синим бархатом, закрывались медвежьей полостью. Два узких железных полоза сходились над передком вплотную конусом и завершались позолоченной медвежьей головой. В кольцевидные уши медвежьей головы просовывались крученые из тонких сыромятных ремешков вожжи.
Вера Филипповна уселась в санки рядом с подругой-родственницей, слуга заправил медвежью полость, кучер щелкнул хлыстом, крикнул: «Побе-ре-гись!», кони рванули с места и опрометью понеслись туда, где около пышного особняка стояло множество экипажей, а около них разгуливали кучера и важные форейторы — умелые мастера править самыми бойкими лошадьми. В окнах барского дома обилие света от множества зажженных люстр. Гремела музыка. В нижнем этаже, в раздевальне, — сутолока.
По лестнице сбегает разрумяненный Федот Шубин, на голове волосы буклями, из прорези черного бархатного камзола блестит золоченый эфес шпаги. Он улыбается, целует руку Веры Филипповны и кланяется ее родственнице, а ей, своей возлюбленной, помогает снять салоп. Затем они поднимаются по лестнице в зал, переполненный блестящей публикой.
