Белинда Александра - Белая гардения
Генерал положил перед нами вилки и, буркнув единственное слово «итадакимасу», начал есть. Он как будто не замечал, что мать не притронулась к еде, а я просто сижу и смотрю на аппетитную лапшу, пуская слюнки. Мне хотелось поддержать мать, но так же сильно мне хотелось накинуться на еду, потому что от голода у меня сводило живот. Как только генерал доел, я схватила тарелки и понесла их мыть, чтобы он не заметил, что мы так и не притронулись к его угощению. Мне казалось, что это был единственный способ сделать так, чтобы раздражение матери не привело к неприятным последствиям.
Вернувшись из кухни, я увидела, что генерал аккуратно разворачивает свиток. Японская бумага не такая белая и блестящая, как западная, но и матовой ее нельзя назвать — она как будто сама источает свет. Генерал сидел, преклонив колени, а мать раздраженно смотрела на него сверху вниз. Эта сцена напомнила мне одну легенду, которую когда-то прочитал мне отец: Марко Поло, впервые представ перед Хубилаем, правителем Китая, и желая поразить китайского императора достижениями европейской цивилизации, велел своим помощникам развернуть перед ним и дворцовой челядью рулон шелка. Ткань сверкающим потоком хлынула от Поло до самых ног Хубилая. После секундного замешательства император и его свита разразились хохотом. Очень скоро Поло узнал, как трудно чем-то удивить людей, которые столетиями производили шелк, в то время как европейцы все еще носили звериные шкуры.
Генерал движением головы пригласил меня сесть рядом с ним; он поставил перед собой чернильницу и взял кисточку для написания иероглифов. Окунув кисточку в чернила, японец принялся выводить на бумаге изящные знаки хирага-ны. Некоторые значки были мне знакомы, мы стали проходить их в школе, когда в город пришли японцы. Правда, позже они решили, что проще будет не учить нас, а просто-напросто закрыть школу.
— Аня-чан, — сказал генерал на ломаном русском. — Я учить тебя японские буквы. Тебе нужно научиться.
Я наблюдала, как ловко он выводит иероглифы, обозначающие слоги. «Та», «чи», «цу», «те», «то»… Его пальцы двигались так, будто он рисует, а не пишет, и я смотрела на эти руки как завороженная. Кожа у него была гладкая и безволосая, ногти чистые, словно отбеленная галька.
— Вам должно быть стыдно за себя и свой народ! — неожиданно закричала мать, выхватывая свиток из-под рук генерала.
Она попыталась порвать его, но бумага была упругой и прочной. Поэтому она скомкала свиток и швырнула в угол. Бумажный ком с шумом покатился по полу.
Я ойкнула, мать посмотрела на меня и осеклась. Она дрожала, однако не только от возмущения, но и от страха перед тем, чего могла стоить нам ее несдержанность.
Генерал с безучастным лицом продолжал сидеть, положив руки на колени. Я не могла понять, то ли он рассержен, то ли просто задумался. Кисточка лежала на татами, и под ней расплывалось чернильное пятно, похожее на рану. Через какое-то время он запустил руку в рукав кимоно, извлек оттуда фотографию и протянул ее мне. На снимке я увидела женщину в черном кимоно и девочку с завязанными на макушке волосами. Ее темные глаза походили на глаза оленя. Судя по всему, она была примерно одного возраста со мной. Женщина смотрела немного в сторону. Ее волосы тоже были стянуты в пучок, а поверх закрашенного белилами рта узкой полоской выделялись нарисованные губы, но это не могло скрыть их природную полноту. Выражение красивого лица казалось серьезным, но что-то в повороте головы выдавало совсем другое настроение, будто мгновение назад ее рассмешили, но это не попало в кадр.
— Я оставить дома в Нагасаки маленькая девочка с матерью, но без отца, — сказал генерал. — И ты маленькая девочка без отца. Я должен о тебе заботиться.
С этими словами он поднялся, поклонился и вышел из комнаты. Мы с матерью, разинув рты, остались на месте, не зная, что и подумать.
Каждый второй вторник на нашу улицу приходил точильщик ножей. Это был старый русский с лицом, покрытым сеточкой морщин, и печальными глазами. У него не было шапки, поэтому он согревал голову тем, что наматывал на нее какие-то тряпки. Санки с прикрепленным к ним точильным колесом тянули две немецкие овчарки, и, когда мать и соседи собирались в очередь, чтобы наточить свои ножи и топоры, я играла с собаками. В один из вторников Борис подошел к моей матери и шепнул ей, что наш сосед, Николай Боткин, пропал. На секунду лицо матери окаменело. Потом, тоже шепотом, она спросила:
— Японцы или коммунисты?
Борис пожал плечами.
— Позавчера я видел его в парикмахерской в старом квартале. Он слишком много говорил. Начал, понимаете ли, рассказывать, что япошки проигрывают войну и скрывают это от нас. На следующий день, — понизив голос, произнес Борис, — он исчез. Как будто и не было никогда. Его подвел слишком длинный язык. Невозможно угадать, на чьей стороне человек, который сидит рядом с тобой. Даже некоторые русские хотят, чтобы победили самураи.
В этот миг раздался громкий крик «Ка-за-а-а!» и распахнулись гаражные двери. Оттуда выбежал человек. Он был совершенно голый, если не считать повязки на голове, которая была натянута на самые брови. Только когда он плюхнулся в снег и принялся радостно барахтаться в нем, я поняла, что это генерал. Борис попытался закрыть мне рукой глаза, но в щели между пальцами я видела съежившийся член генерала, болтавшийся между ног. Я была поражена.
Ольга хлопнула обеими руками по коленям и согнулась, залившись смехом, но остальные соседи с разинутыми от удивления ртами молча наблюдали за происходящим. Мать же, заметив внутри гаража, который стал для нее священным местом, бочку с водой, из которой валил пар, вскрикнула. Такого она перенести не могла. Борис опустил руку, и я наконец повернулась к матери. В ту секунду она была такой же, как до смерти отца: горящие щеки, сверкающие глаза. Она бросилась во двор, на бегу хватая лопату. В свою очередь генерал сначала посмотрел на бочку, потом перевел взгляд на мать, будто ожидал, что она сейчас начнет восторгаться его оригинальным изобретением.
— Как вы смеете! — гневно закричала она.
Улыбка исчезла с лица японца, но было видно, что он не понимает, чем вызвано ее недовольство.
— Как вы смеете! — снова крикнула она и ударила его по щеке черенком лопаты.
Ольга поперхнулась, но самого генерала, похоже, не волновало, что за бунтом моей матери наблюдают соседи. Он не сводил с нее глаз.
— Это одна из тех немногих памятных вещей, которые у меня остались, — задыхаясь, сказала мать.
Лицо генерала побагровело. Он встал и, не проронив ни слова, направился в дом.
На следующий день генерал разобрал бочку и отдал нам доски для печи. Он убрал татами и вернул на место турецкие ковры и половики из овчины, которые отец когда-то выменял за золотые часы.
В конце дня он попросил у меня разрешения взять мой велосипед. Из окна мы с матерью наблюдали, как он неуклюже катится по дороге. Мой велосипед оказался для него слишком мал, и при каждом повороте педалей колени генерала поднимались выше бедер. Однако же он довольно ловко обращался с велосипедом и уже через пару минут скрылся из виду за деревьями.
К тому времени, когда генерал вернулся, мы с матерью успели расставить всю мебель и расстелили ковры, вернув комнате ее прежний вид.
Генерал осмотрел гостиную. На его лице мелькнула тень.
— Я хотеть сделать все красиво для вас, но я не суметь, — сказал он, поддевая ногой край пурпурного ковра, который занял место его татами. — Возможно, мы слишком разные.
Мать едва сдержала улыбку. Мне показалось, что сейчас генерал уйдет, но он снова посмотрел на нее. Это не был взгляд военного, а скорее робкого мальчика, которого только что выругали.
— Думаю, я найти что-то, что покажется прекрасным и вам, и мне, — заявил он, доставая из кармана стеклянную коробочку.
Прежде чем принять коробочку, мать помедлила, но потом любопытство взяло верх. Я подалась вперед, так как мне очень хотелось увидеть, что принес генерал. Мать открыла крышку, и комната наполнилась нежным ароматом. Я сразу поняла, что это, хотя запах был мне незнаком. Аромат усиливался, распространяясь в воздухе и околдовывая нас. В нем перемешались волшебство и романтика, экзотический Восток и упадочнический Запад, от него у меня заныло сердце и кожа покрылась пупырышками.
Мать посмотрела на меня. Ее глаза блестели от слез. Она протянула коробочку, и внутри я увидела цветок светло-кремового цвета. Вид этого цветущего чуда природы в обрамлении блестящих зеленых листьев уносил в те края, где яркий солнечный свет струится сквозь густую листву деревьев, где день и ночь поют птицы. От его красоты у меня на глаза навернулись слезы, потому что я сразу догадалась, что это за растение, хотя до сих пор видела его только в своем воображении. Родиной этого дерева был Китай, но в Харбине, где бывают лютые морозы, это тропическое растение не росло.
