Белинда Александра - Белая гардения
Разминувшись с ним, я дошла до излучины реки, где лес становился густым и с деревьев свисали лианы. Тут как гром среди ясного неба прозвучал истошный крик, я замерла на месте: навстречу мне вышел китайский крестьянин с разбитым в кровь лицом. Из-за деревьев выскочили японские солдаты и окружили нас, размахивая в воздухе штыками. Их командир вынул из ножен саблю и приставил ее к шее мужчины так, что острие впилось в кожу. Саблей он приподнял подбородок фермера и заставил его посмотреть на себя, но по отрешенному взгляду и искривленному гримасой лицу я поняла, что душа этого несчастного уже покинула тело. С куртки фермера струилась вода, и один из солдат достал нож и вспорол левую полу. На землю вывалилось несколько мокрых комков риса.
Солдаты, хохоча и воя по-волчьи, заставили мужчину опуститься на колени. Их вожак воткнул саблю в другую полу куртки, и оттуда тоже хлынул рис вперемешку с кровью. Изо рта мужчины потекли рвотные массы. Я услышала звон разбитого стекла и обернулась: за моей спиной стоял доктор Чу, а у его ног лежали осколки бутылочек, содержимое которых растекалось по каменистой земле. Лицо доктора походило на застывшую от ужаса маску. Солдаты не заметили, как я отошла назад, в раскрытые мне навстречу руки.
Возбужденные запахом крови и страха, они оживленно переговаривались. Командир дернул воротник пленного, обнажив его шею, и одним взмахом сабли отрубил мужчине голову. Окровавленная голова покатилась в реку, окрасив воду в цвет вина из сорго. Тело осталось сидеть на коленях, в позе молящегося, а из шеи толчком била кровь. Солдаты отошли от него, на их лицах не было и намека на вину или отвращение. Лужа крови, смешанной с водой, достигла наших ног. Увидев это, солдаты засмеялись. Тот, кто только что убил человека, поднял саблю к свету и нахмурился, заметив жижу, стекающую по клинку. Солдат посмотрел по сторонам в поисках чего-нибудь, обо что можно было бы вытереть саблю, и остановил взгляд на моем платье. Затем он схватился за мое плечо, но доктор, накрыв меня полой пальто, зашипел проклятия в адрес солдат. В ответ на это командир лишь ухмыльнулся, вероятно приняв ругательства доктора за протест, и вытер сверкающую саблю о его плечо. Можно представить, что тогда чувствовал доктор, на глазах которого только что убили соотечественника, но он не сказал ни слова, потому что хотел защитить меня.
Мой отец был тогда еще жив и выслушал эту историю, едва сдерживая гнев. Вечером, после того как он уложил меня в кровать, я слышала их с матерью разговор. Стоя в коридоре, отец сказал:
— Они звереют и теряют человеческий облик, потому что их собственные командиры чересчур жестоко обращаются с ними. Винить нужно японских генералов.
Признаться, с появлением генерала у нас мало что изменилось. С собой он привез лишь подбитый матрас, на котором обычно спят японцы, газовую печку и большой сундук. Единственное, что свидетельствовало о его пребывании в нашем доме, было то, что по утрам, сразу после восхода солнца, у наших ворот останавливалась черная машина и куры с кудахтаньем разбегались в разные стороны, когда генерал проходил через двор.
Поздним вечером он возвращался уставший, кивал матери, улыбался мне и уходил в свою комнату.
Вообще генерал вел себя с нами удивительно вежливо для представителя оккупационной армии. Он платил за жилье и за все, чем пользовался. Через какое-то время он начал приносить продукты, которые отпускались пайком или вовсе были запрещены, как, например, рис или бобовые клецки. Он оставлял свертки с этими деликатесами на обеденном столе или на скамье в кухне и отправлялся к себе. Мать с подозрением посматривала на эти подарки и не прикасалась к ним, но мне она не запрещала брать их. Наверное, генерал понял, что расположения матери ему не удастся купить тем, что отбиралось у китайцев, поэтому вскоре подарки стали сопровождаться помощью по хозяйству, проводившейся втайне от нас. Однажды мы обнаружили, что окно, которое раньше не открывалось, было починено, в другой раз заметили, что петли скрипучей двери кто-то смазал, а угол, из которого дуло, аккуратно заделан.
Но уже очень скоро присутствие генерала в нашем доме перестало быть таким незаметным; постепенно он вторгся в нашу жизнь, подобно ползучему растению, которое прежде росло в горшке, а теперь нашло путь к земле и заполонило весь сад.
На сороковины мы отправились к Померанцевым. Обед прошел не в такой напряженной обстановке, как это было в последнее время. Нас оказалось всего четверо, поскольку чета Лиу больше не приезжала, если были приглашены мы.
Борису удалось достать водки, и даже мне налили немного «для согрева». Хозяин удивил нас, сорвав с себя шляпу и продемонстрировав очень коротко подстриженные волосы. Мать неуверенно потрогала их рукой и, улыбаясь, спросила:
— Борис, кто так жестоко обошелся с вами? Вы похожи на сиамского кота.
Ольга еще налила всем водки, но, чтобы подразнить меня, несколько раз сделала вид, будто пропускает мой стакан. Потом недовольно сказала:
— Он еще и деньги заплатил за то, что с ним такое сделали. В старом квартале, видите ли, появился прекрасный новый парикмахер.
Ее муж улыбнулся, обнажив желтые зубы, и весело произнес:
— Ольга говорит так просто потому, что там меня постригли лучше, чем это делает она.
— Когда я вижу, какого болвана из тебя сделали, мое старое больное сердце готово разорваться, — не осталась в долгу Ольга.
Борис взял бутылку и по очереди наполнил стаканы всем, кроме жены. Когда она хмуро посмотрела на него, он вскинул брови и напомнил:
— Ольга, тебе ведь нужно беречь старое больное сердце.
Мы с матерью шли домой, взявшись за руки и разбрасывая ногами только что выпавший снег. Она напевала песню про то, как собирают грибы. Каждый раз, когда она смеялась, у нее изо рта вылетало облачко пара. В ту минуту, несмотря на скорбь, которая затаилась в ее глазах, она была прекрасна. Мне очень хотелось быть похожей на нее, но от своего отца я унаследовала светло-рыжие волосы, голубые глаза и веснушки.
Когда мы дошли до нашего дома, взгляд матери остановился на японском фонарике, висевшем над воротами. Она торопливо завела меня в дом, сняла пальто и ботинки, потом помогла раздеться мне. После этого мать подошла к двери в гостиную, поторапливая и меня, чтобы я не стояла на холодном полу в прихожей и не подхватила простуду. Она уже повернулась, чтобы войти в комнату, но вдруг замерла на месте. Я последовала за ней. Вся мебель была сдвинута в один угол и накрыта красной материей. Оконный проем рядом с этим нагромождением был превращен в алтарь со священным свитком и икебаной. Ковры исчезли, вместо них на полу теперь лежали татами.
Мать бросилась наверх, к комнате генерала, но его не оказалось ни там, ни во дворе. Мы ждали его, сидя у печи, до самой ночи, мать даже подготовила слова, которые собиралась высказать ему, но в ту ночь генерал домой не пришел, и ее негодование не нашло выхода. Мы так и заснули, прижавшись друг к другу, рядом с печкой, в которой догорал уголь.
Генерал вернулся только через два дня. К тому времени у матери уже не осталось сил на то, чтобы выплеснуть свой гнев. Японец появился в дверях с чаем, отрезом ткани и нитками в руках; по его глазам было видно, что он рассчитывал на благодарность с нашей стороны. Довольное и озорное выражение на лице постояльца снова напомнило мне об отце, добытчике, для которого не было большего счастья, чем порадовать своих любимых чем-то необычным.
Генерал переоделся в серое шелковое кимоно и принялся готовить для нас овощи и соевый творог. Поскольку все прекрасные старинные стулья были убраны, матери ничего не оставалось делать, кроме как сесть, скрестив ноги, на подушку. Так она и сидела, поджав губы и недовольно глядя перед собой, в то время как дом наполнялся ароматами кунжутного масла и соевого соуса. Я изумленно наблюдала, как генерал выставляет на низкий столик глазурованные тарелки, и ничего не говорила, но в душе была благодарна ему за то сочувствие, которое он проявлял по отношению к нам. Я не хотела даже думать, что могло произойти, если бы он, как все японцы, вдруг приказал бы матери готовить для него. Генерал не был похож на остальных японцев, которых я здесь видела. Их женщины каждую секунду должны были быть готовы выполнить любое их требование, а когда они выходили на рынок, женам полагалось следовать за мужьями на расстоянии нескольких шагов и нести товары, которые тем вздумалось купить. Сами же японские мужчины вышагивали впереди с пустыми руками и гордо поднятой головой. Ольга как-то сказала, что у японцев нет женщин, одни ослы.
Генерал положил перед нами вилки и, буркнув единственное слово «итадакимасу», начал есть. Он как будто не замечал, что мать не притронулась к еде, а я просто сижу и смотрю на аппетитную лапшу, пуская слюнки. Мне хотелось поддержать мать, но так же сильно мне хотелось накинуться на еду, потому что от голода у меня сводило живот. Как только генерал доел, я схватила тарелки и понесла их мыть, чтобы он не заметил, что мы так и не притронулись к его угощению. Мне казалось, что это был единственный способ сделать так, чтобы раздражение матери не привело к неприятным последствиям.
