Белинда Александра - Белая гардения
Через щелку в двери я наблюдала, как мать разговаривала с мужчинами. Сначала она пыталась объясняться с ними по-русски, потом перешла на китайский. Младший военный, похоже, неплохо понимал по-китайски. Генерал внимательно осматривал наш двор и дом и прислушивался к разговору, когда помощник переводил ему ответы матери. Они о чем-то просили и после каждой фразы кланялись. Такая форма вежливости, которой редко удостаивались иностранцы, живущие в Китае, кажется, заставила мать разволноваться еще больше. Она качала головой, но по тому, как побелела ее шея и задрожали пальцы, которые то сжимали манжеты, то отпускали их, было видно, что она напугана.
За последние несколько месяцев многие русские пережили подобные визиты. Японские военные командиры и их помощники предпочитали останавливаться в обычных жилых домах, а не в армейских казармах. Это делалось отчасти из-за того, что так они чувствовали себя в большей безопасности во время воздушных налетов авиации союзников, и отчасти, чтобы не дать местному движению сопротивления вступить в контакт с белыми русскими, которые приняли сторону Советов, или с сочувствующими китайцами. Единственный, кто отказал им, был друг отца профессор Акимов, имевший квартиру в Модегоу. Однажды ночью он просто пропал, и больше его никто никогда не видел. Но сейчас японцы впервые забрались так далеко от центра города.
Генерал что-то негромко сказал помощнику, и, увидев, что мать успокаивает собак и открывает ворота, я бросилась обратно в дом и спряталась под креслом, прижавшись лицом к холодной напольной плитке. Первой в дом вошла мать, придерживая дверь для генерала. Перед дверью японец вытер сапоги, потом сделал несколько шагов вперед и положил фуражку на стол рядом со мной. Затем я услышала, как мать повела его в гостиную. Военный говорил что-то одобрительное по-японски, и, хотя мать старалась продолжать разговор на русском и китайском, похоже, он ничего не понимал из ее слов. Я же задалась вопросом, почему он оставил своего помощника во дворе у ворот? Мать с генералом поднялись наверх, и стало слышно, как поскрипывают половицы в комнате, которая теперь пустовала. До меня донесся скрип открывающихся и закрывающихся шкафов, в которых хранилась посуда. Когда они спустились, по лицу генерала было видно, что он остался доволен. Однако беспокойство матери было очевидным: она переступала с ноги на ногу и нервно постукивала носком одной туфли. Генерал поклонился и тихо произнес: «Думо аригато гозаимашита». Благодарю вас. Взяв со стола фуражку, он заметил меня. У него были не такие глаза, как у остальных японских военных, которых мне приходилось видеть. Они были большие и выпученные, и, когда японец широко раскрыл их и улыбнулся, морщины у него на лбу поднялись до корней волос и он стал похож на огромную добродушную жабу.
По воскресеньям мы с отцом и матерью всегда ходили в гости к нашим соседям, Борису и Ольге Померанцевым, и те угощали нас борщом и ржаным хлебом. Эта пожилая пара всю жизнь занималась сельским хозяйством, но они были людьми общительными и открытыми всему новому, поэтому часто приглашали на наши встречи и своих китайских знакомых. До японского вторжения эти встречи проходили весело, с музыкой и чтением из Пушкина, Толстого и китайских поэтов, но, когда оккупация ужесточилась, веселья поубавилось. Все китайские граждане находились под постоянным надзором; чтобы выехать из города, приходилось вылезать из машин или рикш, показывать соответствующие бумаги’и кланяться японскому патрулю — только после этого можно было продолжить путь. Единственными китайцами, готовыми пройти через все это не ради того, чтобы попасть на похороны или свадьбу, а чтобы просто с кем-то встретиться, были господин и госпожа Лиу.
Когда-то они были весьма успешными промышленниками, но их фабрика по обработке хлопка перешла в руки японцев, и им удалось выжить лишь потому, что оба были достаточно предусмотрительными, чтобы не тратить сразу все, что удавалось заработать.
Когда после девяти дней траура мы собрались в воскресенье у Померанцевых, мать дождалась окончания обеда и рассказала про генерала. Она говорила взволнованным шепотом, разглаживая руками скатерть, которую Ольга доставала для особых случаев, и посматривая на сестру господина Лиу Ин-Ин. Молодая женщина дремала в кресле рядом с дверью, ведущей в кухню, и натужно дышала, а на ее подбородке поблескивала струйка слюны. Господин Лиу редко брал с собой сестру, предпочитая оставлять ее дома на попечении старших дочерей. Но, похоже, депрессия Ин-Ин усиливалась; иногда она целыми днями сидела молча, погруженная в себя, а иногда вдруг начинала ужасно кричать и расчесывать до крови руки. В этих случаях мистер Лиу приводил ее в чувство с помощью отваров из китайских растений и брал с собой, потому что не был уверен, что дети смогут справиться с ней.
Мать, казалось, старалась, чтобы ее слова не вызвали ни у кого волнения, но ее наигранное спокойствие лишь усиливало тревогу. Она объяснила, что генерал будет снимать у нас свободную комнату, и уточнила, что их штаб находится в другой деревне, довольно далеко отсюда. Большую часть времени, сказала она, постоялец будет проводить там, поэтому его присутствие не создаст нам особых неудобств. К тому же было заранее оговорено, что другие солдаты или военные атташе не будут приходить в наш дом.
— Как ты можешь, Лина? — воскликнула Ольга. — Это же такие люди!
Лицо матери побледнело.
— А разве я могла им отказать? Если бы я отказалась, они бы отобрали и дом, и все остальное. Мне нужно об Ане думать.
— Лучше потерять дом, чем жить с этими чудовищами, — заметила Ольга. — Вы с Аней могли бы жить у нас.
Борис сильной мозолистой рукой фермера сжал плечо матери и повернулся к супруге.
— Ольга, — сказал он, — если она откажется, то потеряет больше, чем дом.
Мать виновато посмотрела в сторону четы Лиу и тихо произнесла:
— Я только боюсь, что в глазах моих китайских друзей это будет выглядеть нехорошо.
Госпожа Лиу потупила взор, а ее муж посмотрел на свою сестру, которая ерзала во сне и бормотала имена. Она всегда повторяла одни и те же имена. Иногда Ин-Ин выкрикивала их в приемной докторами тогда госпожа Лиу с дочерьми сдерживали ее; иногда они слетали с ее уст, когда она забывалась сном, который больше походил на кому. Она приехала с группой таких же истерзанных и истекающих кровью беженцев из Нанкина, после того как город был оккупирован японскими войсками. Имена, которые не давали ей покоя, были именами ее трех маленьких дочерей, которых от горла до живота разрубили саблями японские солдаты. Когда японцы бросили тела девочек вместе с телами других детей из того же квартала в общую кучу, один из солдат зажал руками голову Ин-Ин, чтобы она не могла отвернуться, и заставил ее наблюдать, как на землю вываливаются крохотные внутренности ее дочерей и как их рвут на части сторожевые псы. По приказу японского генерала ее мужа и других мужчин вывели на улицу и привязали к столбам, чтобы потом солдаты тренировались на них в штыковом бою.
Незаметно шмыгнув из-за стола, я выбежала во двор, чтобы поиграть с котом, который жил у Померанцевых в саду. Это был бродячий кот с порванными ушами и одним слепым глазом, но под опекой Ольги он порядочно растолстел и погрузнел. Я уткнулась лицом в его шерсть и заплакала. По всему Харбину шепотом передавались истории о зверствах японцев; они были подобны тем, что произошли с Ин-Ин, да я и сама уже достаточно насмотрелась на жестокость со стороны оккупантов, чтобы возненавидеть их.
Япония аннексировала Маньчжурию в 1937, хотя еще за шесть лет до этого ввела в нее войска. Когда военные действия стали активизироваться, японцы издали указ, согласно которому весь рис следовало отдавать на нужды армии. Китайцам пришлось перейти на желуди, но это был слишком жесткий продукт, и желудки больных и детей просто не могли переваривать его. Однажды новый японский директор нашей школы отпустил нас домой пораньше, велев рассказать родителям о победах японской армии в Маньчжурии. Я вприпрыжку неслась по извилистой аллее, которая проходила за нашим домом. На мне была белая форма, и я любовалась узорами, которые рисовало на мне солнце, пробивающееся сквозь густую листву деревьев. По дороге я встретила доктора Чу, здешнего знатока классической и традиционной китайской медицины; под мышкой он нес коробку с маленькими бутылочками. Он славился тем, что всегда был одет с иголочки, и в тот день на нем был отличный европейский костюм, пальто и шляпа. Он, похоже, тоже был рад ясной погоде, и мы улыбнулись друг другу.
Разминувшись с ним, я дошла до излучины реки, где лес становился густым и с деревьев свисали лианы. Тут как гром среди ясного неба прозвучал истошный крик, я замерла на месте: навстречу мне вышел китайский крестьянин с разбитым в кровь лицом. Из-за деревьев выскочили японские солдаты и окружили нас, размахивая в воздухе штыками. Их командир вынул из ножен саблю и приставил ее к шее мужчины так, что острие впилось в кожу. Саблей он приподнял подбородок фермера и заставил его посмотреть на себя, но по отрешенному взгляду и искривленному гримасой лицу я поняла, что душа этого несчастного уже покинула тело. С куртки фермера струилась вода, и один из солдат достал нож и вспорол левую полу. На землю вывалилось несколько мокрых комков риса.
