Мария Воронова - Сестра милосердия
Если бы они хоть были влюблены… Хотя бы Константин Георгиевич ее любил… Но ведь она для него просто верный друг и помощница. Он всегда любил Лизу.
Но, несмотря на все эти здравые рассуждения, она все время вспоминала Воинова — таким, каким видела в последний раз: суровое обветренное лицо с резкими чертами и удивительно мягкой улыбкой, как он бежал за трамваем, сильно работая локтями… Стоило ветру с Невы подуть ей в лицо, как сразу вспоминалась их последняя встреча.
Глава 17
Отношения с коллегами по-прежнему не складывались. Девушки ревновали ее к докторам, не только с профессиональной, но и с любовной точки зрения, что было совсем уж глупо. Элеонора пыталась объяснить, что весь интерес к ее персоне объясняется ее классической выучкой, и она с удовольствием передаст сестрам все секреты мастерства, чтобы они стали такими же популярными, как и она. Почему-то ее добрый порыв был принят в штыки. Ладно бы еще только старшей, ей в любых действиях Элеоноры чудилось посягательство на ее должность, но рядовые сестры тоже обиделись, высказавшись в том духе, что Элеонора ничуть не лучше их и, соответственно, ничему хорошему научить не может, а то, что все врачи любят с ней работать, объясняется только вмешательством Сатаны.
Поначалу такая позиция изумляла, но вскоре Элеонора свыклась с воинствующей серостью.
Как-то в апреле, когда установилась хорошая погода, Шура позвал ее в поход, который комсомольская организация госпиталя устраивала для детдомовцев. Якобы ему нужна медсестра для сопровождения детей. Она подумала и согласилась.
Ожидая увидеть скромное мероприятие, Элеонора оторопела при виде целой колонны грузовиков. Вокруг носились комсомольцы, с сосредоточенными лицами пересчитывая детей, которые так и норовили разбежаться и спрятаться.
Ей было немного неловко встретиться с бывшими сотрудниками, но все очень тепло ее приветствовали, будто она и не уходила. Доктор Калинин хотел обнять ее, но не успел и бросился в погоню за маленьким, но чрезвычайно юрким ребенком.
Пухлощекая сестричка охраняла мешки с провизией, а в хвосте колонны Элеонора увидела настоящую полевую кухню.
Среди участников похода Элеонора с удивлением узнала Кострова. Сергей Антонович стоял, снисходительно наблюдая за суетой молодежи. Он приветливо кивнул ей, Элеонора улыбнулась в ответ, но подходить не стала.
Вдруг на нее налетела Катерина, и не просто налетела, а крепко обняла и расцеловала.
— Как я рада тебя видеть! — искренность ее тона глубоко тронула Элеонору, почти до слез.
В старом английском парке оказалось удивительно хорошо. Настоящая листва еще не распустилась, кроны только подернулись зеленой дымкой, и Элеонора разглядывала причудливые сплетения ветвей на фоне лазурного неба. Настырное весеннее солнце щедро рассыпало блики по поверхности пруда и отражалось от каждой мало-мальски подходящей поверхности, вплоть до ржавой консервной банки.
Радуясь, что ей не надо следить за детьми, Элеонора опустилась на большой валун возле пруда. По его берегу росли старые ивы с узловатыми ветками и толстыми стволами. Какая сила заставляет эти деревья так расти? Не вверх, не вниз, а параллельно воде? Это же очень трудно, двести лет балансировать в таком положении…
Дети, гомоня, заполонили весь парк. Элеонора боялась, что здесь, на природе, они тут же разбегутся, но комсомольцы сумели организовать их. На поляне сразу устроили футбол и лапту, кто-то помогал щекастой поварихе, и довольно большая толпа собралась вокруг Шуры. Он читал детям какую-то книгу, Элеонора не разбирала слов со своего места.
Костров азартно гонял мяч, а Катерина, несколько раз зычно крикнув: «Дети, не разбегаемся!», вдруг подошла к ней и устроилась рядышком на валуне.
— Как ты? — спросила она. — Сергей говорил, что тебя забирали.
— Все хорошо, не беспокойтесь.
— Я хотела тебя навестить, но побоялась, что ты только хуже разозлишься.
— Что вы…
Катерина странно посмотрела на нее, и Элеоноре показалось, будто она хочет сказать что-то очень важное, что-то личное и тайное. Но тут, отдуваясь, подошел Костров и с размаху уселся у них в ногах.
— Пойдемте-ка прогуляемся, — заявил он через две минуты, — земля еще холодная, и на камнях тоже лучше не сидеть.
И, не слушая возражений, он взял одной рукой Элеонору, другой Катерину и рывком подхватил их.
— Бросая вызов ханжеской морали, я буду гулять в окружении прекрасных дам, — засмеялся Костров.
Сергей Антонович держал ее крепко, но от него она почему-то не чувствовала той мужской угрозы, которая так испугала ее в Воинове. Наоборот, рядом с этим человеком, чужим и чуждым, ей становилось спокойно.
— Это так важно, девчонки, так важно, а вы не понимаете, — разглагольствовал Костров, — никто не понимает. Когда я говорю об организации досуга как о важнейшей задаче, на меня смотрят как на дурачка. Действительно, какие развлечения могут быть в такое суровое время… Нужно выживать, строить новый мир, а не веселиться и отдыхать.
— Вот именно, — сухо заметила Катерина.
Элеонора поняла, что стала свидетельницей давнего спора.
— Но не все же такие сумасшедшие, как мы с вами, которых хлебом не корми, давай только любимое дело. Да и не хватит на всех творческой работы, кому-то придется и лопатой махать. Мы говорим, что такой труд — на износ, в тяжелейших условиях, на пределе сил, а часто и за пределами здравого смысла — это подвиг ради счастья будущих поколений. Так-то оно так, но эдак можно легко увлечься и превратить людей в идеологических рабов.
Катерина фыркнула:
— Как не стыдно! Разве мы с Элеонорой рабы? А уж тебе ли не знать, товарищ Костров, сколько мы пахали!
Костров снова засмеялся:
— Вы не рабы, потому что это ваш свободный выбор, достойный, как говорится, восхищения. Но если мы… как бы это получше сказать… если мы узаконим героизм из-под палки, то построим не новый мир, а черт знает что! Для чего вообще делалась революция? Уж не для того только, чтобы отобрать имущество у правящих классов, а чтобы каждый человек жил полной жизнью, а не чувствовал себя рабочей лошадью. Между прочим, Ленин сказал, что коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество!
— Чтобы все богатства узнать, жизни не хватит, — буркнула Элеонора себе под нос. В сущности, она была согласна с Костровым. Речи о том, в какой нищете прозябал народ до революции, ее не трогали. Не имея гроша за душой, она не понаслышке знала, что, если работаешь, всегда себе на жизнь заработаешь. Ну а если ты лентяй и пьяница, то никакие революции не изменят этого плачевного положения вещей. Что действительно казалось ей несправедливым, так это скудость духовной жизни, недоступность образования. Иногда она думала с ужасом: а что если бы ей случилось родиться в рабочей семье? Финансовое ее положение было бы таким же, как сейчас, и, наверное, ей удалось бы выучиться на сестру милосердия, но в каких жутких потемках блуждала бы ее душа… А если бы она родилась в рабочей семье, но мальчиком, то путь был бы только на завод. Получить хорошее образование и какую-нибудь интересную специальность возможности бы не имелось. Правильно говорит Костров, революции случаются, когда люди не видят будущего для своих детей.
Хотя… Взять самого Сергея Антоновича. Он рос в самой простой, убогой среде, а достиг каких высот! Зато он и думает о людях. Элеонора прислушалась. Он говорил плавно, почти без пауз, вероятно, опробовал на них с Катериной свою будущую речь.
— Рабочий день составляет восемь часов, не больше. У людей появляется свободное время, которое нужно с толком потратить. Я мечтаю, чтобы наш пролетарий не только работал и пил, но и занимался спортом, читал книги, имел бы увлечения, как говорят англичане, хобби. Для этого мы должны провести огромную работу, организовать клубы, дворцы культуры…
И заронить в сердце каждого пролетария желание эти дворцы посещать, вдруг желчно подумала Элеонора, вспомнив своих новых коллег. Если мыслить революционными примитивными штампами, то среднестатистический аристократ — это прекрасно образованный и культурный паразит, а пролетарий — неотесанный серый невежда, в поте лица зарабатывающий себе на хлеб. Казалось бы, революция уравняла классы в правах, позволила пролетарию самосовершенствоваться, а аристократа заставила жить своим трудом. Но если аристократия принялась трудиться и даже нашла в этом определенную прелесть (взять хоть Ксению Михайловну), то пролетариат почему-то не проявил тяги к культуре. Увы, слишком многие гордились не тем, что они труженики, а именно своим невежеством и хамством.
Слишком часто она слышала от своих новых товарок «ну, мы институтов не кончали», сказанное с чувством превосходства.
