Филипп Боносский - Долина в огне
Отец Брамбо приветливо улыбнулся, провел языком по пересохшим губам и сказал:
— Не произноси больше этих слов, Бенедикт, не говори, что вера твоя ослабела. Мы так тебя ценим. — Он поглядел на Бенедикта. — Я не хочу, чтобы ты еще хоть раз это повторил! — вскричал он. В голосе отца Брамбо прозвучала настойчивая просьба, даже приказание. — Ты не должен так думать! — Бусинки пота выступили у него на лбу, и Бенедикт пристально смотрел на них. На светлых волосках над верхней губой тоже выступил пот. Взгляд отца Брамбо сосредоточился на какой-то точке позади Бенедикта. — Такие мысли тревожат и волнуют каждого из нас время от времени, — продолжал он нервно, слегка охрипшим голосом, — но мысли эти проходят... Они перестают нас беспокоить. По самой своей природе зло часто незримо проникает в добро, иногда принимает личину добра. И только вера обладает способностью распознавать за обманчивым внешним обликом черную душу зла. Вера, Бенедикт, абсолютная вера в торжествующую церковь! Тяжелые приступы мучительной духовной борьбы — это те горькие испытания, через которые со славой прошли самые великие святые нашей церкви. Обращайся к нему, Бенедикт, обращайся в такие минуты к нашему господу богу. Вручи ему свою душу. Бог тебя не оставит!
Голос его сорвался. Он помолчал с минуту, словно исчерпал все свои доводы, и потянулся через стол к Бенедикту. Тот сидел потупившись.
— Никогда, никогда не слабей! — снова вскричал отец Брамбо, обеими руками отталкиваясь от стола. — Приходи ко мне, когда тебя будет мучить искушение! Мы будем вместе молиться, чтобы господь дал нам силы, мы будем вместе бороться и изгоним злые, чудовищные мысли, которые являются даже во сне и так терзают нас, что мы просыпаемся в холодном поту от страха или пылая от ужаса и стыда, чувствуя на себе дыхание... — он глубоко вздохнул, грудь его поднялась, —... злого искушения!
— Хорошо, отец мой, — тихо ответил Бенедикт, опустив глаза, чтобы не видеть лица священника.
Наступило тревожное молчание. Бенедикт, чувствуя, как священник, задыхаясь, пытается совладать со своим волнением, сидел, низко опустив голову.
Потом рука отца Брамбо коснулась его руки, и когда он поднял глаза, то увидел, что отец Брамбо уже улыбается, устремив взгляд куда-то вдаль. Лицо молодого священника было покрыто легкой сеткой испарины, на губах запеклась пена. Наконец его глаза остановились на Бенедикте, он тихо улыбнулся мальчику и сказал:
— Немного позднее мы пойдем в церковь, ты и я, и вместе помолимся.
— Отец мой, — тихо прошептал Бенедикт. — Отец мой, как мне хорошо сейчас, когда я с вами — здесь или в церкви. Я чувствую себя добрым, справедливым, спокойным. — На губах мальчика мелькнула слабая улыбка, и он добавил: — Но когда я ухожу из церкви, когда я иду туда... — он локтем показал на дверь, — там совсем другое.
Отец Брамбо не слушал. Капельки пота на его лице медленно высыхали, он смотрел на Бенедикта все с тем же отсутствующим выражением.
— Я знаю, я понимаю, — промолвил он.
— В тот день... — начал Бенедикт. Теперь ему очень хотелось поговорить с отцом Брамбо. Он бросил на него взгляд и перевел глаза вниз, на свои руки. — Вы помните, как в тот день они выбрасывали негров из их домов?
Отец Брамбо покачал головой.
— Пришли солдаты и выкинули их на улицу, — сказал Бенедикт, глядя вниз. — Они явились и к матушке Бернс; я пытался помешать им, когда они начали выбрасывать мебель на дорогу. Я сказал им... — он с мольбой поднял глаза на священника, — я сказал им, — продолжал он, беспомощно захлебываясь потоком слов, — что я прислуживаю в церкви, чтобы они спросили обо мне отца Дара; я просил их подождать, пока матушка Бернс не вернется домой, но...
Теперь улыбка отца Брамбо потеплела. Лицо стало спокойным, напряженность спала.
— О Бенедикт, — заметил он мягко, — ты пытаешься нести все бремя мира на своих плечах! Тебе не следовало сопротивляться солдатам. Вместо этого нужно было прийти сюда.
— Я знаю, отец мой, — смиренно ответил Бенедикт, — но об этом-то я и говорю. Мне тогда на ум не шли ни церковь, ни молитвы. Эти люди были воплощением зла, и мне хотелось убить их!
— Но возможно, негры и сами были не прочь покинуть свои лачуги, — осторожно возразил ему отец Брамбо. — Они теперь поселятся в лучших жилищах, — сказал он. — Может быть, в конце концов это обернется к лучшему для них.
— Теперь они живут в лесу, отец мой, — произнес Бенедикт.
— В лесу? — повторил священник.
— И матушка Бернс тоже.
— В каком лесу?
— За Пыльной фабрикой. Они выстроили там хибарки и поселились в них. Видите ли, отец мой, — доверительным тоном прибавил мальчик, — некоторые из них остались без работы, и им больше некуда деться.
Отец Брамбо вздохнул; по его тонкому лицу скользнуло раздражение.
— Мне никогда не приходилось сталкиваться с подобными проблемами, — сказал он холодным тоном. — По правде говоря, я не гожусь для этого.
Бенедикт поднял голову с надеждой.
— Если бы вы захотели, — сказал он, — пойти со мной в лес...
Отец Брамбо закрыл глаза и отрицательно покачал головой.
— Нет, — сказал он, — пусть они придут сюда, в церковь.
— А может быть, если бы вы послали письмо Компании?.. — начал Бенедикт.
Священник, все еще не открывая глаз, мотнул головой.
— Нет, нет, Бенедикт, — сказал он терпеливо. — Я не могу вмешиваться в такие дела, даже если бы это и принесло пользу, в чем я сомневаюсь. Я ничего не знаю о Компании, но, Бенедикт, и богатые и бедные — одинаково равноправные члены нашей церкви. Мы не имеем права становиться на сторону одних против других. Мы заботимся о душе, — сказал он, указывая себе на грудь.
Бенедикт посмотрел на то место, к которому прикоснулся отец Брамбо. Беспокойный завод хрипло кашлял вдали. Разглядывая свои пальцы, Бенедикт спросил:
— Вы напишете обо мне епископу?
Отец Брамбо кивнул в знак согласия.
— Я бы сделал это даже и без твоей просьбы, — сказал он, глядя поверх Бенедикта. — Видишь ли, Бенедикт, церкви очень дороги такие, как ты. — Он улыбнулся мальчику. Послышался какой-то шум. Отец Брамбо поднял голову и замер от удивления. Бенедикт обернулся. В дверях, прислонившись к косяку, опустив тяжелую косматую голову, босоногий, в подтяжках поверх теплой фуфайки, стоял отец Дар. Он глядел на них с хитрой улыбкой. Выцветшая кожа собиралась неровными складками на его дряблом лице. Взгляд его упал на молоко и пирог на столе, и он радостно вскричал:
— А здесь, оказывается, вечеринка!
Он вошел в комнату; крупные, квадратные ногти на пальцах его ног были синими, в трещинках. Он положил узловатую руку на плечо Бенедикта, успокоительно погладил его и неверными шагами направился к холодильнику.
С трудом нагнувшись, он заглянул внутрь, затем приподнял крышку, чтобы посмотреть на лед, и, повернув голову, к которой прилила кровь, спросил:
— Все выбросили?
Он подозрительно уставился на отца Брамбо, а тот повернулся лицом к окну и сидел, крепко сжав губы.
Отец Дар пожал плечами, порылся в кармане и вытащил доллар.
— Бенни, мальчик мой, — сказал он заискивающим тоном, — сбегай-ка за угол и принеси своему старому священнику бутылку пива.
Бенедикт стал с неохотой подниматься.
— Оставайся на месте! — внезапно подскочив в своем кресле, вскричал отец Брамбо голосом резким, как удар хлыста.
Тяжелая, с густой копной волос голова отца Дара неуклюже повернулась к нему. Старик внимательно поглядел на отца Брамбо.
— Вы отказываете мне в бутылке пива? — спросил старик напыщенно, начиная часто и тяжело дышать.
Отец Брамбо не смотрел на него, он нервно стиснул руки, лежавшие на коленях. Отец Дар снова повернулся к Бенедикту.
— Бенедикт, дружок, — сказал он тихо и вкрадчиво, — беги поскорей и окажи эту маленькую услугу старику. Это тут же за углом. Вот тебе деньги. — Он протянул доллар, который беспомощно повис в воздухе. Голос отца Дара звучал, как хрип затравленного зверя, залегшего в кустах. Он переводил взгляд с одного на другого, потом прерывистым шепотом сказал отцу Брамбо:
— Чего вы добиваетесь? Восстанавливаете мальчика против меня! Где моя одежда? — спросил он.
— Вам прекрасно известно, где она, — ответил молодой священник, кинув на Бенедикта беглый взгляд.
Отец Дар повернулся к Бенедикту.
— Он прячет мою одежду, — пожаловался он и невесело засмеялся. — Вот все, что он мне оставил!
Бенедикт изумленно уставился на него, потом перевел глаза на отца Брамбо. Отец Дар поймал взгляд Бенедикта и стал торопливо убеждать его:
— Скажи, ему, Бенедикт, скажи ему, дружок, объясни ему, что делает рабочий человек, когда возвращается домой после работы. Разве кто-нибудь посмеет отказать ему в кружке пива после восьми или десяти часов рабского труда у пылающей адской печи при открытой топке? А я, разве я не служил по восемь, десять, двенадцать часов в день, год за годом, в таком же раскаленном преддверии ада — и разве я не имею права на кружку пива, чтобы время от времени немного затуманить себе мозги? Скажи ему, Бенедикт.
