Филипп Боносский - Долина в огне
Будто чувствуя, что Бенедикт не принадлежит к обитателям Дымного Лога, какой-то пес выскочил из боковой улицы, бросился на него, сильно куснул за ногу и побежал бочком по дороге, истерически скуля. Бенедикт побледнел и опустился на землю, крепко сжав колени. Укушенное место горело, как ожог. На несколько секунд у него перехватило дыхание; он молча корчился от боли на обочине дороги, выпучив глаза и вбирая воздух широко раскрытым ртом. Затем воздух с шумом вырвался из легких Бенедикта, и он, будто переломившись надвое, уткнулся головой в колени.
Бенедикт сидел так несколько минут, а когда наконец поднял голову, в глазах у него было темно. Он закатал штанину и взглянул на укус. Нога покраснела. Поднявшись, он, прихрамывая, побрел вдоль улицы.
В конце концов Бенедикт остановил какого-то негра, который спешил на работу.
— Где живет Голди Перкач? — пробормотал он.
Негр серьезно посмотрел на него.
— Тебе не следует туда ходить, мальчуган, — сказал он, положив руку на плечо Бенедикта и глядя ему в глаза.
— Мне надо, — ответил Бенедикт, отводя глаза.
— Ты еще слишком мал, паренек, — сказал человек, резко толкая его назад, в сторону города.
Бенедикт сбросил его руку со своего плеча.
— Мне необходимо пойти туда, мистер! — вскричал он; бледное его лицо было мокро от слез.
Мужчина указал ему дорогу, и Бенедикт заковылял к дому на углу. Вьюнок обвивал крыльцо до самой крыши. Ставни на окнах были закрыты; дом казался необитаемым. Бенедикт уверенно постучал в дверь и замер. Минуту спустя хриплый голос проскрипел за дверью:
— Иди с черного хода!
Он спустился со ступенек, — ноги его словно одеревенели, колени не сгибались, — обогнул дом и пошел по узкой дорожке, по обеим сторонам которой за низенькой деревянной решеткой росли белые и желтые ирисы. За домом был двор, скрытый от взоров большими кустами бирючины и «снежных шаров». Дверь дома, выкрашенная потрескавшейся светлой краской, казалась обтянутой старой кожей. Она была неплотно прикрыта, и он потянул ее к себе, повторяя вполголоса: «Эта я, я!»
Он очутился на кухне; на плите кипел чайник; дверца холодильника была открыта, и он увидел полки, заставленные бутылками с пивом; рядом лежали куски бекона. На стене в золоченой раме истекал кровью Христос. За раму были засунуты крест-накрест две ветки пасхальной вербы. На веревке, протянутой через всю кухню, висело несколько пар длинных, сморщившихся шелковых чулок; рядом с ними — желтые и розовые женские сорочки и трусики. Приторно сладкий запах лекарства, смешанный с ароматом крепкого чая, наполнял кухню. Бенедикт уселся на стул, выкрашенный белой и красной краской, и стал ждать.
Он сидел напротив двери, которая вела в комнаты. Дверь была закрыта. Бенедикт напряженно вытянулся на стуле, словно в приемной учреждения; руки его непроизвольно сомкнулись — ладонь с ладонью — и лежали на коленях. Он закрыл глаза и бессознательно молился без слов, крепко стиснув зубы, тяжело дыша. Казалось, он не сидит на стуле, а бежит.
Хлопнула парадная дверь, — видимо, кто-то ушел, — и он услышал высокий и звонкий женский голос и приближающиеся легкие шаги, но продолжал сидеть не шевелясь, крепко сцепив на коленях руки. Дверь отворилась, и в кухню непринужденно, словно собираясь выпить утренний кофе, вошла совершенно голая рыжая девушка.
Она еле взглянула на него.
— Как ты попал на кухню? — спросила она сердито.
Лицо ее еще хранило сонное выражение, глаза слегка припухли. Она подошла к веревке, сдернула с нее два чулка, обернулась и вдруг возмущенно завизжала:
— Что ты здесь делаешь?
Бенедикт закрыл лицо руками, весь сжавшись.
Лицо девушки стало пунцовым от гнева, она подошла к нему, размахнулась и ударила его по щеке, а потом с плачем выбежала за дверь. Стоя в коридоре, она всхлипывала.
— Убирайся отсюда, мерзкий, грязный мальчишка? Я сейчас позову полицию! Голди! — закричала она. — Голди!
У Бенедикта лицо покрылось испариной, он утерся потными руками. Девушка за дверью впала в истерику. Она вопила, осыпая его бранью:
— Ты заплатишь за это, грязный оборвыш, вонючий литвак! Ты мне заплатишь за это! — И снова принялась звать: — Голди!
Бенедикт услышал чьи-то быстрые шаги, дверь стремительно распахнулась, и хриплый, густой, как у мужчины, голос заорал на него:
— Ты кто такой? Как ты попал сюда? Кто оставил дверь открытой?
Женщина вцепилась ему в волосы и приподняла со стула. Она оторвала его руки от лица, но Бенедикт крепко зажмурился.
— А-а-а! — Голди шумно втянула воздух и захлебнулась от негодования, широко разинув свой кроваво-красный рот. Она с такой силой продолжала тянуть его за волосы, что губы его невольно растянулись в страдальческую гримасу.
— Ты, хочешь, чтобы меня зацапали, да? — вопила она, задыхаясь от ярости.
Не открывая глаз, Бенедикт хрипло закричал:
— Где Винс?
Она дернула его за волосы так, что он оскалился.
— Какой такой Винс? — взвыла она. — Твой старик? Передай своему папаше, чтобы он не смел больше шляться сюда!
— Нет, мой брат, — пробормотал осипшим голосом Бенедикт.
— Знать не знаю твоего окаянного брата! — орала она, больно дергая его за волосы. — Скажи ему от меня, что, если я его когда-нибудь здесь увижу, я его выгоню из дома! Я велю своим девкам заплевать его! Убирайся отсюда! И если я еще раз увижу, что ты шатаешься здесь и подсматриваешь за нами — тебе не поздоровится! Я возьму палку, дрянной, сопливый мальчишка, и проломлю твою дурацкую башку! Господи боже мой, и от какой только матери ты родился?
Она поволокла его к открытой двери и вышвырнула во двор. Бенедикт упал в гущу ирисов. Дверь с шумом захлопнулась за ним, загремел засов,
Бенедикт так и не раскрыл глаз.
4Его всего трясло. Он не помнил, как выбрался из Дымного Лога, не видел дороги, по которой возвращался обратно к себе в Яму. Солнце еще не зашло, но ему казалось, что вокруг него — непроглядная тьма: он шел, как лунатик, уставившись в землю широко раскрытыми глазами.
Протяжный, жалобный скрип калитки вывел его из оцепенения; он остановился посреди двора, глядя, как калитка медленно затворяется за ним. По телу его пробежала дрожь. Кошка прыгнула с крыльца через сломанные перила. Он поднялся по ступеням — их было три — и постучал. Широко распахнув свежевыкрашенную входную дверь, он прошел по коридору и открыл дверь в кухню. Но там никого не было. Все дышало безмятежным покоем: белая скатерть на столе, плотно закрытые дверцы буфета, раздвинутые занавески на окне. На подоконнике в бледных лучах солнца кровоточила красная герань.
— Отец мой, — прошептал он пересохшими губами. Он снова прошел через слабо освещенный коридор и тихо постучал в дверь. Не получив ответа, он открыл ее. В эту комнату он приходил прежде к отцу Дару, а теперь, примостившись боком у окна, здесь сидел отец Брамбо с раскрытой книгой на коленях. Его тонкий профиль четко выделялся на фоне светлого окна.
— Отец мой, — повторил шепотом Бенедикт. Отец Брамбо испуганно поднял голову и чуть не вскрикнул от неожиданности.
Бенедикт, спотыкаясь, направился было к нему, но остановился.
— Я — Бенедикт, отец мой, — едва слышно произнес он и, устремив взгляд куда-то вверх, подошел поближе.
Отец Брамбо торопливо положил книгу на подоконник, повернулся к нему, нахмурился и спросил:
— Что случилось, Бенедикт? — Затем смущенно засмеялся. — Ты напугал меня!
Внезапно Бенедикт разразился рыданиями. Казалось, они вырывались из самой глубины его потрясенной души. Он бросился к отцу Брамбо и упал на колени у его ног. У отца Брамбо вырвалось удивленное восклицание. Бенедикт уткнулся лицом в колени молодого священника.
— Увезите меня отсюда, отец мой, — молил он прерывающимся голосом. — Пошлите меня в семинарию — увезите меня сейчас же! Я умру, если мне придется здесь оставаться! Я не могу здесь больше жить!
— Но что случилось? — с тревогой воскликнул отец Брамбо, приподнимая заплаканное лицо Бенедикта и пристально глядя в его измученные глаза. — Скажи мне, что случилось? Что ты наделал? — спрашивал он, испытующе глядя на Бенедикта. Затем он отвел глаза и осмотрелся вокруг. Взгляд его выражал растерянность; всякие новые осложнения беспокоили его. Он страдальчески вздохнул и прибавил: — Расскажи мне, что ты наделал, Бенедикт, и я постараюсь помочь тебе.
— Я хочу умереть, отец мой! — рыдал Бенедикт.
— Что ты говоришь? — изумился отец Брамбо. В голосе его звучали испуг и негодование, а его бледное лицо стало таким же напряженным, как у Бенедикта. — Какой у тебя несчастный вид, — прошептал он с нежной жалостью. Он не возражал, когда голова Бенедикта снова упала ему на колени, и стал рассеянно гладить его, скользя печальным взором по комнате. Он взглянул на трясущиеся плечи и дотронулся до руки Бенедикта. Она горела. — О матерь божья! — умоляюще воскликнул он вполголоса. — Скажи сейчас же, что ты наделал?