Игорь Москвин - Петербургский сыск. 1874—1883
– А вы – философ, милый Карл Иваныч, – ответствовал Путилин.
– Станешь, когда такие картины видишь, – и он указал на лежащее тело.
– Итак, что мы имеем? – начальник сыскной полиции Путилин заложил руки за спину и усталым взглядом смотрел на распростёртое у ног мёртвое тело.
– Труп, – так же устало ответил Жуков, неизменный помощник в последние годы.
– Юмор уместен в другом месте, – назидательно сказал Иван Дмитриевич.
– Простите, задумался.
– Что мы имеем?
– Зверски убитого молодого человека, исчезнувшего постояльца Георгия Михайлова, его метрического свидетельства, пропавших серебряных часов, бумажника, предположительно со ста рублями и шкатулку со следами взлома, – перечислил Миша.
– И что приходит на ум?
– Самое обыденное, – Жуков почесал висок, – постоялец убил сына хозяйки, украл некоторые вещи, попытался сперва открыть, а потом взломать шкатулку, что ему не удалось и скрылся в неизвестном направлении.
– Почему с собой шкатулку не прихватил?
– Слишком велика, мог на пороге или улице с хозяйкой столкнуться, побоялся.
– Вполне возможно, – Путилин добавил горечи в приготовленное помощником блюдо, – но зачем лишать жизни юношу, если постоялец мог, запросто, похитить вещи в ее отсутствие. Не вижу резона?
– Тогда вторая версия, кто—то…
– Если это был кто—то, то, любезный Миша, тебе стоит поискать свидетеля, улица, как ты видел, когда мы приехали сюда, отнюдь не пустыня, да и соседи не безглазые и безухие существа, так что дерзай, – Иван Дмитриевич указал на дверь, – жду с новостями.
– Вы говорили, что юношу, вашего постояльца зовут Георгий? – Путилин разговаривал с хозяйкой в маленькой гостиной со старой потертой мебелью, знавшей, видимо, времена, когда Екатерина Васильевна имела больший, чем ныне капитал.
– Георгий Михайлов, – женщина смутилась и тихо добавила, – незаконнорожденный сын одной моей знакомой Петербургского уезда.
– Давно он у вас проживает?
– Почти год.
– Что о нём можете сказать?
– Добрый, стеснительный, если вы, – она всхлипнула и тут же взяла себя в руки, – думаете, что он способен на такое злодеяние, то вы глубоко ошибаетесь. Я боюсь, что и он… что и его… что, – слёзы потекли по морщинистым щекам женщины.
– Успокойтесь, – Путилин поднялся и налил из графина в стакан воды, протянул Екатерине Васильевне, – будем надеяться, что с ним ничего плохого не произойдёт? Может быть, Георгий на службе?
– К сожалению, три дня тому ему отказали от места.
– Где до этого он служил?
– В какой—то лавке, но какой, к сожалению, не помню.
– Хотя бы в какой части города?
– Где—то у Сенной, – женщина задумалась, – а может, и Знаменской. Нет, врать не буду, не помню.
– А где, вы говорите, знакомая ваша проживает в Петербургском уезде?
– В Мурино.
– Вы говорите, пропали серебряные часы, бумажник?
– Да, – Екатерина Васильевна, видимо, стала привыкать к мысли, что сын теперь не с нею.
– Больше вы ничего не заметили пропавшего?
– Да, что у нас… меня, – поправилась она, – брать, сами видите, – женщина махнула рукой.
– У вашего постояльца?
– Не знаю, видела на столе у него метрическое свидетельство, ныне не лежит. Может, переложил в другое место?
– К кому мог ещё поехать Георгий в столице?
– Я думаю, ни к кому. За год он так и не обзавёлся друзьями.
– Георгий и Николай приятельствовали?
– Да, они были одногодками со сходными интересами.
– Простите, вино не употребляли?
– Что вы, Иван Дмитрич! Господь с вами, наверное, и запаха не чуяли.
– Хорошо, когда у меня возникнут новые вопросы, я могу вас потревожить?
– Заезжайте.
Жуков обходил квартиру за квартирой, близь лежащие дома, но только один из жителей выказал интерес и вспомнил:
– Знаю я и Георгия, и Николая. Когда видел их? Так, Николая вчера, а вот жильца Катькинового сегодня. В каком часу? Так это мне не ведомо, своих не имею по причине бедности, а чужими не пользуюсь, ни к чему. Постойте—ка, не было полудня. Откуда могу знать? Так пушка не стреляла ещё. Какая? Да, вы господин хороший, не столичный, что ли? Петропавловская—то… То—то… В каком виде я его видел7 Так выскочил из дома в расстёгнутом пальто, волосы растрёпаны, взгляд какой—то дикий, в руке что—то узкое, длины вот какой, – он показал руками размер, – нож? Может, и нож. Из кармана что—то торчало, это точно. Где я стоял? А вот там, – мужчина показал рукой.
– Что, Михал Силантьич, новенького принёс? – Путилин столкнулся с помощником у входа в сыскное отделение.
– Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, словно в пустыне живём, а не столице Российской Империи, – пожаловался Жуков, пряча хитрую улыбку за маленькими в две тоненькие полоски усами.
– Не томи, любезный, – Иван Дмитриевич выказал интерес, – по глазам и хитрющей улыбке вижу, что время потратил не впустую.
– Есть немножко, – тряхнул кудрями Миша.
– И…
– Есть один маленький человечек, он, в самом деле, вот такого росточка, – Жуков показал рукой, – так он, Иван Костромин, видел, как Георгий Михайлов выбегал из дома в расстегнутом пальто и с каким—то узким предметом в руке.
– Ножом?
– Свидетель не видел точно, нож это был, палка или иной предмет, но узкий и длинный.
– Та—а—ак, – тянул Путилин, – т—а—а—ак. Показание записал?
– Обижаете, – Миша показал, что обиделся.
– Значит, сдвинулось с мёртвой точки наше топтание, будь оно неладно.
– Похоже.
– Ты думаешь, что Михайлов – убийца?
– Всё показывает на него.
– Не допускаешь, что пришёл, а там Николай лежит с ножом в груди, выхватил, чтобы облегчить дыхание, но понял – не помочь и сбежал с испугу.
– Может и так, – скривил губы, – но сомневаюсь я, нашёлся бы он уже, а не бегал бы.
– Вот, что Миша, поезжай—ка в Мурино, там поживает мать Михайлова, посмотри, не в ее ли хоромах хоронится наш пропавший.
Поездка в Мурино оказалось пустой, Георгий месяц, как там не появлялся. Это подтвердили и соседи, и становой, который по счастливой случайности заехал по делам службы к старосте. Но все встреченные отзывались о Михайлове в крайне лестных выражениях, что, мол, помогает матери, всегда приветлив, ласков, никогда слова грубого не скажет. В общем не человек, а сущий ангел, которому крылышки пришить и в собор на видное место, как образец добродетели.
Одно хорошо, если Георгий появится в Мурино, то староста телеграммой даст знать об этом.
– Теперь я теряюсь, – честно признался Миша Путилину, – так Михайлова описывают, что добрее человека нет, а факты говорят обратное.
– Ты хочешь сказать, убил и скрылся.
– Так получается.
– Душа ближнего – потёмки, – Иван Дмитриевич произнёс с иронией в голосе.
– Не потёмки, а непроницаемая темень.
– Не знаю, Миша, не знаю, может, ты и прав, но посуди, – Путилин нахмурился, – Георгий Михайлов, юноша семнадцати полных лет, по отзывам окружающих ангел во плоти, и вдруг хватает нож, убивает, ну не приятеля, а человека с которым прожил бок о бок некоторое время. Не странно ли? Не вяжется веревочка в узел.
– Но факты упрямая вещь, от них невозможно отмахнуться, как от назойливой мухи?
– Да, отмахнуться нельзя, но представить в другом свете можно.
– Это как? – Изумился Миша.
– Иди, подумай, – махнул рукой Иван Дмитриевич, – голова у тебя светлая, мысли прямолинейные, незашоренные рутинной работой, притом убийство совершено с жестокостью, а наш подозреваемый мухи обидеть не может. Иди, Миша, иди сопоставляй факты и сведения. Копай глубже, не смотри, что лежит на поверхности, можешь попасться на удочки обманного восприятия полученных сведений.
Утром в сыскное пришла женщина лет сорока пяти в тёмном платке, толстоё вязанной кофте и стареньких башмаках, долго ждала самого главного начальника, пока пришедший на службу Путилин ее не принял. Узкое лицо со следами былой красоты, прямой нос, побледневшие то ли от переживаний, то ли от холода губы и глаза, поблёкшие, мёртвые, не вязавшиеся с обликом женщины.
– Меня зовут Агрипина Филиппова, – произнёсла она и протянула лист бумаги, оказавшийся запиской, написанной крупным каллиграфическим почерком.
Иван Дмитриевич углубился в чтение, которое не заняло много времени.
«Любезная Агрипина Ивановна!
Жизнь, как и всякая вещь, подходит к концу. После увиденной крови, которая осталась на моим руках,, мне более не хочется влачить жалкое существование. Оно итак, как нитка, каждый может перерезать ее, поэтому сяду в паутовскую лодку, выйду в кронштадский залив и отдам себя в руки проведению. Пусть будет то, что будет, пусть будет то, что я заслужил своими проступками.
