Игорь Москвин - Петербургский сыск. 1874—1883
– Может быть, – Миша сел поудобнее, даже закинул ногу на ногу, – н к чему такие сложности, ведь мы же можем предъявить Прохора для опознания начальнику станции?
– Вот, – указательный палец нацелился на Жукова, – приметы нам известны от, как ты его называл, Минц? – Миша кивнул. – Приметы известны от Минца, тебя это не наводит на определённые мысли?
– Минц? – Удивлению помощника не было предела, – Минц? – Повторил он, вы бы видели его, он не то, что ножа побоится в руки взять, я уж не говорю, чтобы смерти такое количество народа отдать. Нет, Иван Дмитрич, такого быть не может, при том, он не мог отлучиться со станции.
– Не мог, это правда, но ты же сам знаешь, что не всегда человек самолично участвует в злодеянии.
– Так вы подозреваете Минца?
– Я высказываю один из возможных вариантов нашего дела.
– Но как—то. – Жуков старался подобрать слова, но никак не удавалось.
– Миша, ты имеешь возражение?
– Да, – сыскной агент как—то подобрался и вроде бы стал выше, – имею. Начальник станции Минц, на мой взгляд, человек пугливый и смотрящий в рот начальству, ради места готов на унижения, но чтобы организовать, – Миша сжал губы и продолжил, – такое дело, но вы простите, Иван Дмитрич, но у него, как говорят наши подопечные. Кишка тонка.
– Не кажы гоп, как говорят в Малороссии, в каждом где—то там. – Путилин приложил правую руку к груди, – на полочке пребывает в сонном состоянии то, что прячем, но не у всех получается, прорывается это что—то сквозь глянцевую оболочку. Этот Минц назвал тех, кому утром продал билеты и кто направился с Ланской в столицу. Вот их и расспроси о нашей троице, тем более, что они ехали разным классом. Смекаешь?
– Что не понять? – Безо всякого удовольствия произнёс Жуков.
– Миша, если тебе не по душе то, что я поручил, то лучше мне направить другого агента, ты будешь смотреть предвзятым взглядом, и очевидные для другого вещи пройдут мимо тебя.
– Иван Дмитрич. – помощник резко поднялся, что стол скользнул ножками по паркету, – я – уже не мальчик, чтобы капризничать по поводу следствия, тем более, что речь идёт о преступниках, которые людскую жизнь считают за копейку.
– Тогда, Миша, жду твоих изысканий.
Только поздним вечером вернулся Жуков в сыскное отделение. Исколесил пол столицы, два раза ездил в Ланскую, отвлекал от дел пристава, который скрепя сердцем, выделил Путилинскому помощнику одного из околоточных, чтобы разыскать четверых невольных свидетелей, которые с утра ехали в город.
Чиновник Тимохин, ехавший третьим классом, аккурат сидел напротив двух незнакомцев, один из которых картавил и «подозрительно кидал взоры по сторонам, словно хотел высмотреть добычу», был лет тридцати пяти, круглолиц, с пышными усами и родинкой под правым ухом, это Тимохин приметил. Когда незнакомец смотрел в окно, второй помоложе, годков под тридцать, лицо нормальное, а вот глаза колючие, словно хотел проколоть сидящего напротив насквозь. На последок чиновник сказал: «Да не смотрел я на них, больно уж неприятные личности».
Степаниха, Евдокия Степановна Самотёкова, оказалась вопреки прозванию молодой женщиной, в накинутом на плечи старым потёртым платком и такой же потёртой куцей шубейке. «Денег у нее куры не клюют, – охарактеризовал женщину околоточный, – но ходит, как босячка». Та вообще ничего не могла сказать о тех двоих, хотя ехала тем же третьим классом.
Пётр Трофимович Иванов – степенный мужчина под пятьдесят с бородой, лопатой ложащейся на грудь, ехал первым классом. Незнакомого пассажира, который сел с ним на Ланской, рассмотрел хорошо, даже запомнил, что тот постоянно поглаживал правой рукой саквояж и на лице появлялась подобие хищной улыбки, скалил рот, что бросалось в глаза отсутствие передних верхних зубов, и только в этот миг становился заметным едва видимый горизонтальный ровный след, словно кто—то провёл острым лезвием под нижнею губою, серые глаза, нос с горбинкой, тонкие брови, словно прочерченные над глазами одной линией. Портрет совсем не напоминал тот, который дал в описание Минц. Было над чем задуматься, прав оказался Иван Дмитриевич, начальник станции участие в событиях в доме Федьки Весёлого принимал и самое непосредственное, хотя в минуту убийства находился на станции и отправлял поезда.
Приблудова, четвёртого пассажира, Миша не нашёл, тот уехал по делам в Москву. Конечно, важно побеседовать и с ним, но случая не представилось.
Смущённый Жуков сидел перед Путилиным.
– Значит, всё—таки Минц, – удовлетворённо потёр руку об руку Путилин, не стал упоминать, что Миша чуть ли не клялся о неспособности начальника станции не только принимать участие в убийстве, но и это убийство организовать.
– Как вы поняли, что Иван Егорыч замешан в этом деле?
– В Ланской живёт не так много народа, поэтому каждый знает, кто чем дышит. Вот Минц должен был знать Федьку, не такой уж Пёрышкин богатей, чтобы с таким почтением к нему относиться. И потом Минц тебе признался, что раз—два разговаривал с Весёлым. Да не могло такого быть, начальник станции, как и пристав, захаживали в заведение, а значит, знали хорошо хозяина заведения. Мог скрывать знакомство пристав, но начальнику станции ничем такое знакомство не грозило, тогда причина была в ином.
– Ему надо было увести нас в сторону, подальше от истинных преступников, – дополнил Миша.
– Совершено верно, – вдруг Иван Дмитриевич ударил себя по лбу, – старый осёл, ой и осёл. Бросай всё и на Сенную, вези сюда Прохора, пока не поздно.
– Он?
– Миша, потом расскажу, а сейчас за Кузминым. Да поживее, – вдогонку слышал помощник, – как бы не было бы уже поздно.
Прохор сидел, привалившись к стене, глаза закрыты, казалось, перепил человек, а теперь отдыхает.
Миша подошёл к Кузмину и тронул легонько за плечо. Мастер по сейфам повалился на бок, левая рука безвольно свесилась и стало заметно тёмное пятно с выступающим сломанным лезвием. Прохор был мёртв и довольно давно, вероятно, с ухода Жукова из заведения.
Жуков половину ночи потратил сперва на ожидание врача, местного пристава, околоточного, потом на составление бумаг. Умаялся так, что придя домой, уснул не раздеваясь, хотя ко всему прочему чувствовал прямо волчий голод.
Всё крутилась мысль, что лучше бы днём отвёз Кузмина в сыскное, смотришь и был бы жив. Проспался в камере, поведал бы, кто на него имеет такой зуб, что заместо себя Прохора подсунул. А теперь в морге на льду лежит остывшее тело со сломанным лезвием ножа, рукоятку нашли под столом, никаких примет. Деревянная ручка, потёртая и старая,
Утром Жуков решил проявить самостоятельность и поехал на Ланскую.
– Иван Егорович, – вкрадчиво и с какой—то таинственностью в голосе говорил Миша начальнику станции, – преступник опознан и даже найден, благодаря вашему точному описанию. – Минц испуганно скользнул по лицу Путилинского помощника, – вам не стоит бояться, – продолжал Жуков, но сам отметил этот взгляд, – нам предстоит проехать в анатомический театр. Да, да, вы не ослышались, в анатомический, преступники, видимо, не сумели поделить добычу и избавились от лишнего, как говорится, рта.
– Я завидую вашей, Михаил Силантьич, службе, не успел я вам донести портрет, как преступник в ваших руках.
– Не всегда нам сопутствует удача, но, – Жуков умолк, выдерживая театральную паузу, – стремимся, чтобы злодеи несли заслуженное наказание.
Кузмин лежал на блестящем металлическом столе, покрытый серой старой простынёю с пятнами.
– Вот так, господа, и заканчиваем свои дни, – доктор откинул край простыни, представляя на обозрение невозмутимое спокойное лицо Кузмина, складывалось впечатление, что он ненадолго заснул, даже черты не обострились. Как бывает обычно с мёртвыми людьми.
Минц нахмурил брови и внимательным взором смотрел на убитого.
– Это Афанасий Львович, – произнёс начальник станции.
– То есть лежащего вы опознали, как человека, который вчера утренним поездом уехал первым классом в столицу.
– Да, подтверждаю.
– Это тот человек, которого некоторое время тому господин Пёрышкин провожал на станции?
– Именно его.
– Доктор, вы являетесь свидетелем опознания. Тогда более нам здесь делать нечего, – Миша поклонился и, взяв за руку Ивана Егоровича, пошли прочь, к выходу.
– Господин Минц, формальности завершены, но с вами хотел поговорить господин Путилин.
– Это честь для меня, – осклабился Иван Егорович, – тем более придётся ли когда—нибудь побывать в сыскной полиции.
Пока ехали на Большую Морскую Миша развлекал начальника станции забавными историями из расследований, Минц снисходительно улыбался, выслушивая болтовню молодого агента.
