Ульрих Бехер - Охота на сурков
Не очень-то понимая, куда клонит Джакса, я не сразу нашелся, что ответить. Но он неожиданно спросил:
— Ты хочешь вернуться в Вену?
— Разумеется.
— А не лучше ли, чтобы вы с Ксаной остались здесь? Ты ведь знаешь, как тяжела будет для Эльзабе разлука с Ксаной, но… Я не вмешиваюсь, конечно, в твои дела, но… тебя то интернируют, то выпустят, то упекут в каторжную тюрьму, то опять выпустят, а то еще куда-нибудь упекут. Не пострадает ли… не говоря уже о вашем браке… твой поэтический дар, признайся? Тебе же известно, что я имею честь считать тебя писателем.
— Благодарю тебя, Гюль-Баба, но я должен вернуться.
— Должен. А если Шикльгрубер будет короноваться в соборе святого Стефана и станет германским кайзером — нынче все возможно, — что ты станешь тогда делать? Ты, который метил лично в него своей «Сказкой о разбойнике, ставшем полицейским»? Который переправил в Германию листовки с песнями о его злодеяниях, подписав их своим полным именем?..
— Если он вернется в Вену… будет он короноваться или нет… мне придется уехать.
— Ладно. Но гляди, не окажись в каталажке у черных, когда придут коричневые.
— Постараюсь, Гюль-Баба.
— Гюль-Баба советует тебе ехать к деду, — сказал Джакса. — Тот ценит тебя очень и очень высоко.
Генрик Куят, владелец Луциенской мельницы в низменной части Швейцарии, который самому Джаксе не раз помогал выбраться из беды, с удовольствием выступит в роли нашего спасителя. У него обширные связи: даже в верхах германского вермахта. Если мы, к примеру, захотели бы эмигрировать в Латинскую Америку. Кстати, в Швейцарию с фальшивым паспортом въезжать не рекомендуется. Власти Швейцарской Конфедерации в этих делах не признают юмора.
— Так-то, мой Треблиан, а теперь позабудь на минуту свои горести и взгляни.
Шагая сквозь редкую рощицу олив и ясеней, мы срезали угол островка. Вдали, на мраморной гальке перед белоснежной скалой, почти не выделяясь на ее фоне, как вкопанная стояла белая лошадь. Она словно застыла и на расстоянии сотни шагов казалась наскальным рисунком: древнейшим в мире изображением лошади.
Мы шли к скале, и под ногами у нас хрустела галька, здесь Джакса остановился и позвал своим неподражаемым, фаготным голосом, хриплым на низким нотах, гнусавым на высоких, точно подал команду — отрывистая или протяжная, она звучала под куполами европейских и не только европейских цирков:
— Аргон!
Лошадь, едва различимая на фоне скалы, силуэт, высеченный на камне рукой доисторического художника, не шелохнулась.
— Ар-гон! — позвал Джакса, но уже резковатым голосом Полковода Полковина.
Лошадь едва заметно приподняла голову. Уже в двадцати шагах от нее я счел, что предо мной необычайно благородный, по всем статьям чистокровный, еще молодой конь, невзнузданный, пожалуй едва объезженный белый жеребец. Не умчит ли он в следующую секунду галопом, выбивая копытами искры из гальки?
— Аргон? — спросил я, поглупевший от dolce farniente[81] жаркого вечера. — Так ты его знаешь?
Джакса не сразу ответил. Но когда мы, соблюдая известную осторожность, причем я невольно подражал Джаксе, приблизились к лошади, мне стало ясно: мой правый, слабовидящий глаз здорово меня подвел. Ухоженная старая коняга, которую возраст не в состоянии был лишить благородства, старый конь, исполненный жутковатой красоты.
— Мне ли не знать моего Аргона. Джакса Пятый, — представил его Гюль-Баба. — Липицанский жеребец на пенсии. Пенсионер Номер Шесть три года назад сломал себе, как ты, верно, помнишь, здесь, на Хваре, ногу, пришлось его умертвить. А это Помер Пять, мой липицанец времен инфляции. Перед выходом он иной раз чуть нервничал. Я, впрочем, тоже, когда вспоминал, что мой гонора]) за вечернее представление утром наполовину обесценится. Обитает ныне здесь, на Йеролиме, вместе с овцами. Душан ежедневно посылает справиться о нем… Аргон, — шепнул Джакса старой коняге. Точно выйдя из оцепенения, тот поднял невзнузданную голову и шевельнул ушами. Джакса ласково потрепал его. — Да-да-да-мой-милый-не-на-до-нервничать-нет-не-надо-нервничать-нет-нет-нет.
От ноздри древнего липицанца тянулись узловатые вены к глазу. Гладящую руку почтили слабым-слабым пофыркиванием. А глаз был недвижный, мертвенный, затянутый молочной пеленой, радужные переливы угасающего адриатического дня отражались в нем, как в матовом стекле. Глаз был слеп.
Джакса проверил второй глаз.
— Левым он еще видит.
Ощупал утолщенные колени передних ног, что-то бормотнул себе под нос, обеими руками взял благородную морду лошади, и та вскинула ее пугливым и неловким движением, но разрешила Джаксе осторожно, под шепот и уговоры раздвинуть челюсти. То, что Джакса там увидел, заставило его седые кустистые брови дрогнуть. Он легко наклонился, сполоснул в луже морской воды руки, вытер их свежим носовым платком и сказал деловито, без следа разочарования или сентиментальности, скорее даже сухо:
— Мой старый партнер, Аргон, не узнает меня. Andiamo[82].
Мы возвращались, снова галька хрустела у нас под ногами.
— Ты ведь тоже был искушен в работе с лошадьми, Треблиан. Собака узнает хозяина и после долгих лет разлуки — вспомни-ка пса Одиссея. Когда Хитроумный, э-э, муж, искушенный и бедах, возвратился наконец в Итаку, переодетый нищим, кто узнал его? Собака. Конь наверняка на это не способен.
Одолев небольшую дюну, на которой агавы раскинули свои мечеподобные листья, мы увидели, что вокруг нашего лагеря толпились любопытные овцы, а еще раз оглянувшись, увидели, как дряхлый липицанец удаляется на негнущихся ногах по серповидно изогнутому берегу.
— Поистине гордый красавец Аргон. Он был, без преувеличения, необычайно красив. Первый жеребец, которого я купил в Пибере близ Граца, после того как в восемнадцатом прикрыли императорско-королевский конный завод в Липице. Прямой потомок знаменитого жеребца Конверсано. Аристократ без единого признака вырождения.
Я подмигнул:
— Что ты на меня смотришь? Если бы мой дед по отцовской линии не женился на словацкой крестьянке, статной великанше, я, может быть, уродился бы таким же малышом, как Хусейндинович.
— Ха-а-а-ха, — выдохнул Джакса (это не был смех). — Аристократ и акробат. Черт возьми, когда вспомню, как Аргон справлялся с полупрыжком на месте, с passo е salto[83]. А какой полный прыжок! Я летел, как на Пегасе…
Аргон остановился. Поднял голову, медленно повернул ее, застыл в этой позе, словно глядел единственным зрячим глазом в нашу сторону. Не отрывая от нас взгляда, он внезапно издал дрожащее, почти слившееся с едва различимым шумом прибоя ржание.
— Черт побери, — тихо проговорил Джакса. — Точно из иного мира донеслось.
— Слушай-ка. — Я непроизвольно тронул Джаксу за плечо. — Может, он все-таки вспомнил тебя?..
— Вряд ли. Хотя вид у него такой, будто он понимает, что цирку пришел конец. Согласись, в эпоху радио и кино цирк кажется чем-то архаичным. После курса дрессировки, каковой ныне проводит Гитлер-Гюттлер…
— Шикльгрубер…
— …вполне может случиться, хоть шанс и не велик, что дрессировка вовсе выйдет из моды. На ближайшие сто-летия. Цирк может захиреть. Смотри-ка, на протяжении более шести тысяч лет лошадь служила человеку. Шесть тысяч лет назад люди изобрели колесо, создав колесо, изобрели телегу, а для нее приручили лошадь. Не говоря уже о куда более древних кентаврах, к которым ведь и я сам принадлежу. — Впервые за нынешний день Джакса отрывисто хохотнул. — Впервые о лошадях еще задолго до Троянской войны написал некий хетт. À propos[84], о Троянской войне, — Агамемнон и К° в сражении под Троей не верхами выезжали, а сидя в колесницах. Мощные кавалерийские атаки ввели куда позднее, а существование дохристианских монархий, знаешь ли, вообще не мыслимо без коня. Позже наименование тех, кто восседал на конях — «рыцари», — перешло на целую эпоху. Эпоха рыцарства. Нет другого создания, столь тесно связанного с судьбами человечества. А судьбой человека до недавнего времени чаще всего была?.. Ну, что? Война. Не будь лошадь от природы глупа, она не сдружилась бы так с человеком. Что хорошего может получиться от дружбы с этим канальей? Законным будет вопрос, почему же я, такой отпетый пессимист — мизантроп, пожалуй, слишком сильно сказано, — так долго до колик смешил этих каналий? Не в последнюю очередь ради презренного металла. Знаешь, голод нанес мне в детстве неизгладимую травму. Когда град побивал виноградники отца, ему трудно было помочь в беде и он дорого бы заплатил за добрый совет. Вот его сын и решил смешить людей, да за дорогую плату…
Редко бывал Гюль-Баба столь разговорчив со мной, как в этот час. Аргон, неотрывно глядевший назад, словно очнулся и поплелся, деревянно переставляя ноги и склонив голову, к острию серповидно изогнутого берега.