Ульрих Бехер - Охота на сурков
Сгорбясь, еле передвигая ноги, я пробирался среди глухо потрескивающих ветвей и отсчитывал шаги на скользкой земле — точно дряхлый секундант на дуэли, подумал я — семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать. Тут я обернулся. Яркие красные круги и черное пятнио достаточно четко выделялись на промокшей бумаге. Замерев на мгновение, я еще раз прислушался. Только звонкая капель, точно вездесущее легкое топотанье. Я вытащил «вальтер», снял с предохранителя, прищурил правый, временами слабовидящий глаз, поднял «вальтер» перед левым, прицелился и сразу же выстрелил: бах! бах! бах! Все три выстрела прозвучали до странности глухо и без раскатистого эха, скорее как три шлепка мокрой тряпкой по полену или три выстрела за обитой дверью.
Поставив «вальтер» на предохранитель, я вытащил обойму и убедился, что выбрасыватель работает нормально, затем вынул три «фасолины» из пояса, заложил их в обойму и, пробравшись к лиственнице, обнаружил, что все три пули сидят между внешним и средним кругом. Я смял лист, прилепил на смолистый ствол новый и поплелся назад, получая одну за другой оплеухи холодными колючими ветками. На этот раз я целился гораздо дольше. Прозвучали пять выстрелов, точно шлепки мокрой тряпкой. Я поставил «вальтер» на предохранитель, отер уголком дождевика лицо и, балансируя на раскисшей земле, добрался до лиственницы. Две пули сидели в «яблочке».
Я прилепил третью мишень к стволу, отвернулся, чтобы вставить новую обойму, и тут сделал открытие.
Чуть ниже того места, от которого я стал подыматься на Лангард, меж кедрами шевельнулось Нечто, двойное пятно, по в окружающем меня мокром лесу, картину которого я сам, не давая себе в том отчета, сохранил в памяти, я его прежде не отметил.
Двойное расплывчатое Нечто с едва уловимыми контурами. Контурами двух в человеческий рост стволов. Двух. В человеческий рост.
Но вот в моросяще-туманной пелене, не тронутой ни единым дуновеньем ветра, верхушки их начали склоняться друг к другу и наконец слились воедино. А потом это единое целое распалось и видение рассеялось.
И капель, капель словно вездесущее легкое топотанье.
Топ. Топ-топ. Идиотизм. Игра с огнем. Буквально: игра с огнем. В эдакую собачью погоду откомандировал себя самого на маневры силами одного человека. Чтобы унять беспокойство. Беспокойство, какое? Из-за Ксаны. Из-за исчезновения Ксаны.
Топ-топ. Топ.
Минут пять я стоял, прислонясь к лиственнице, пока сырой холод не пронизал меня до костей, вдыхал ароматичную горечь тумана и пряный запах омытой хвои, в котором, кэ. к это ни странно в вымокшем лесу, не ощущалось запахов ни гнили, ни грибов; напряженно вслушивался в легкое топотание капели, подводил итог.
Очень удачно, что я вовремя обуздал свой порыв: действовать! И свое любопытство: узнать! Если это не жандармы или лесники (а они, бесспорно, меня бы задержали), так, может быть, лесорубы или закаленные аллергики. Да, аллергики. Они, попади я им сейчас на глаза, узнали бы меня позже в Понтрезине и заявили бы на меня, обвинив в браконьерстве. А потому — в укрытие!
Топтоптоптоп. Спину — за широкий ствол! Равнение — направо! Налево, направо, налево! Скосив глаза, я пристально вглядывался в туман, стоял недвижно (третью мишень я тоже содрал, скомкал, сунул в карман), пока ухо не привыкло к загадочно-ритмичному топотанию капели. И только тогда мокрая галька лангардской тропинки заскрипела под моими ботинками. У пятиугольной башни «Спаньола» я оставил тропу, уходившую в верхнюю часть городка, и перешел на боковую тропку. По дороге я выкинул смятые мишени; у протестантской церкви, всего в нескольких шагах от Posta е Telegraf, вышел на шоссе.
Уже 17 часов, но Ксана не вернулась.
Господин Душлет, помощник мадам Фауш на почте, ничего не мог мне сказать. Отправляюсь в кондитерскую Янна. Ксаны нет. Возвращаюсь и стою на маленьком балконе своего «кабинета», все еще в дождевике; сыплю проклятиями, ни единого раза не повторяясь. Слышу свист сию секунду подошедшего к станции поезда — направление Тирапо; кляну все и вся, потому что нет под рукой бинокля; глазами пожираю толпу на привокзальной площади, черные грибки-зонтики рассыпаются по привокзальной улице. Вот! Вот он, топазово-желтый гриб, выделяется среди черных.
— Астро… Астро… Астронавтик!
Первая мысль: она пьяна. Нежная кожа лица посинела от холода, растрепанная челка прилипла ко лбу; волосы на затылке, потемневшие от влаги, мокрыми космами лежат вокруг шеи. Точно у нее не было ни зонта, ни капюшона на плаще. Она теребит плащ, пытаясь снять его. Приближается ко мне, будто сомневаясь в чем-то, но внезапно мне кажется, что я догадываюсь о причине ее волнения, истинной причине ее волнения, ее взволнованности и даже смятения, от которого вибрирует каждая черточка ее лица. Случилось что-то необычайное. Непредвиденное. Единственное в своем роде. Упоительное. Вот почему такое несокрушимое довольство и удовлетворение отражается на ее лице. И тут мне точно стиснула глотку распаляющая, оглупляющая ревность.
Моя К. отправилась в C.-Мориц на упоительное tête-à-tête[78]. МЕСТЬ ЗА КОРВИЛЬЮ! — вот, видимо, ее лозунг. Откуда мне знать, что произошло в Американском баре у Пьяцагалли в атмосфере той всеобщей возбужденности, что усугублялась дурной погодой, когда мы с адвокатом укатили в Сильс? Быть, может, красавец солдат Ленц Цбраджен, Солдат-Друг, которого поманила Полари, похотливо похохатывая, уселся подле Ксаны. Быть может, Пола разыграла развлечения ради роль сводни. У Ленца изумительный чеканный профиль, да, безо всякого изъяна, нет… Но вот молодая женщина сняла плащ и подняла руки, чтобы положить на мои плечи, она хочет мне что-то сказать, но я отскакиваю назад, и мой негодующий голос заполняет наши крошечные комнаты.
— Моя К., моя К., моя К., хоть я настоятельно не советовал ей ехать, просто-напросто сбегает от меня в эту собачью погоду на какое-то свидание пли кто его знает куда, только-только после болезни, а ведь всего две недели назад она лежала с воспалением легких…
— Альберт… мадам Фауш…
— Чихать я хотел на твою мадам Фауш. Я зол как тысяча чертей! Показать, как я зол? Во-о-от!.. — Подкинутая правой ногой опанка взлетает высоко в воздух и исчезает за балконом. — Я тут с ума схожу из-за сбежавшей мадам! Жду целую вечность! Убиваюсь из-за нее! Целую вечность! И вот наконец она является мокрая до нитки, с эдаким безумным… сомнамбулическим… сомнамбулически-влюбленным лицом!
Ксана идет в наш спальный закуток, садится на стул. Рука ее прикрывает опущенное лицо. Она что, плачет? Но, приглядевшись, я обнаруживаю: она улыбается. Озябше-измокшая, она улыбается, переполненная новым для нее чувством довольства. Меня как по сердцу полоснуло.
— А я уже испугался, что моя К. сбежала, что скучно ей стало в изгнании со своим Дырявоголовым. Почему же ты не сбежала? Гоп-ля, в-о-от так… — И вторая опанка летит через перила. — …Не сбежала «Домой — в рейх»! Домой — к своему пенсионеру-циркачу…
Она поднимается, еще улыбаясь, и прикрывает тихо, но решительно дверь. А я остаюсь, этакий Отелло в носках.
Одевшись, я вышел на боковую террасу, спустился по довольно крутой и длинной лестнице, ведущей в подвал в прачечную. Там, где в солнечные дни мадам Фауш развешивает белье, я нашел одну опанку: одну. Совершенно подавленный, я прекратил поиски. Но, вернувшись в «кабинет», я перегнулся через ограду балкона и разглядел вторую. Она попала на балкой супругов Фауш. Из шпагата и разогнутой скрепки я соорудил удочку. После долгих усилий, испытывая собственное терпенье, я наконец выудил опанку; постучал в дверь и тотчас услышал:
— Войдите!
Ксана сидела на краю кровати в своей премерзкой рясе, но тут же поднялась без лишних слов и обняла меня, прижалась круглой щекой к моей скуле нежно, но твердо, и ее волосы, теперь расчесанные, хоть и прямые от влаги, висевшие прядками, придавали ей совсем юный вид, вид иллирийской Золушки; и я отправился купить что-нибудь недорогое на ужин; пока Ксана готовила его, а я подстраховывал (в действительности я готовил, а Ксана делала вид, что страхует), я сказал:
— Хвар. В древней Иллирии. Как ты думаешь, когда был заселен этот остров?
— Думаю, лет так тысяч шесть назад. Тебе не приходилось бывать в пещерах Покриваника и Грабака?
— Нет.
— Там нашли разрисованные черепки. Кажется, самое древнее графическое изображение корабля… в Европе. В Китае, возможно, есть и более древнее.
— Черт побери. А почему же, — вопрос-ловушка, — шесть тысяч лет назад люди поселились на этом острове?
— Ду-у-умаю, — протянула она, — они искали убежища, чтобы укрыться от людей, оставшихся на материке.
— Чтобы укрыться от людей, оставшихся на материке. Ну да, это было в каменном веке. Кстати, я сегодня написал Гюль-Бабе. На бланке со штампом адвоката Гауденца де Коланы, который я сумел раздобыть. И даже автограф де Коланы стоит под моим текстом.
