Садриддин Айни - Рабы
— Это твоя вина! — сказал амин. — Почему не полил? Надо было полить!
— Потому что, когда дошла до меня очередь, Урман-Палван отвел всю воду к себе в сад. Тут не один мой посев, и у многих других из-за этого сгорели поля.
— Осел! — сказал Урман-Палван Сафару и повернулся к чиновнику: — Этот голодный «силач» один раз раскрыл рот, и язык его раскачался. Надо ему укоротить язык, чтобы другим не было повадно. А не то мы десять дней будем ездить по полям этого селения.
Амлакдар охотно согласился и приказал:
— Ну-ка, подвесьте его на дереве. Пусть мозги его вернутся на место.
Два стражника соскочили с седел, схватили кричавшего Сафара, связали ему руки и поволокли к дереву. Урман-Палван, повысив голос, распорядился:
— Не на то дерево! Не на тенистый карагач, там слишком прохладно. Подвесьте-ка к шелковице, вон к той, с обрезанными ветками, чтоб он почувствовал зной этого дня и мозги б у него закипели, тогда ум его вернется на свое место.
Когда люди амлакдара хотели войти на участок, соседний с участком Сафара, амин сказал:
— Эта земля, должно быть, принадлежит старосте?
— Да, это моя! — подтвердил Урман-Палван.
— Тогда пускай она и останется ему его долей. Пойдем дальше.
— А ячмень по ту сторону вашей пшеницы, это тоже ваш? — спросил один из людей у старосты.
— Нет, это Гулам-Хайдара. Вот этого! — ответил Урман-Палван.
— Пусть эта земля останется за муллой Наурузом, после жатвы и молотьбы часть урожая, положенную под налог, получит мулла Науруз.
— Измерьте, господин! — попросил Науруз. — Глаза этого Гулам-Хайдара мне кажутся беспокойными. Пока ее сожнешь да еще смолотишь, он половину украдет. Что я тогда возьму с него?
— Чтоб тебе подавиться ею, злодей! — сказал Гулам-Хайдар, но негромко.
— Если ее измерить, она войдет в эмирскую опись и вам не достанется, — сказал амлакдар.
Эмирская опись — большой свиток бумаги, в котором отмечали налоги с записанной в этот свиток земли. Свиток скручивали трубочкой и так хранили.
Урман-Палван сказал:
— Если глаза этого человека неспокойны, ваши-то на месте. Следите, стерегите, а потом и соберите урожай. Не правитель же наш будет убирать и ссыпать его в ваш амбар. Если б он оставил это мне, я брал бы все до последнего зернышка, сам и обмолотил бы его.
— Мы вам оставим какое-нибудь поле побольше, не огорчайтесь, Палван! — успокоил его амлакдар.
— Благодаря милости его высочества и вашей мне здесь много принадлежит. Могу ли я расстраиваться из-за такой мелочи?
Все всадники двинулись в другую сторону.
— От этого ячменя пусть и мне оставят одну десятую, как долю вакфа! — сказал арендатор вакуфных земель[74], следуя за всадниками.
Сафар, подвешенный под мышки на дереве, закричал:
— Эй, писарь, верни же, наконец, мне мою бумагу! Писарь принялся было шарить в своей папке.
Но Урман-Палван сказал ему:
— Не надо. Порвите эту бумагу, а иначе он каждый год будет вытаскивать ее и скандалить.
Всадники удалялись. Проехали мимо Сафара. Скрылись в пыли. А Сафар все еще кричал им вслед:
— Моя бумага! Отдай мне ее, мою бумагу!
4
Осмотрев земли в Балаи-Руд и в Коко, амлакдар поехал на берег Джилвана.
Джилван не был таким полноводным, как река Шафрикан. Он казался сырой тропинкой, уцелевшей в пустыне после дождей.
И посевы вокруг Джилвана казались пустыней. Пшеница росла редкой и чахлой, колосья поникли, и зерна не наливались. Дыни и арбузы родились мелкие. Маш и фасоль сгорели на солнце прежде, чем расцвели.
Едва амлакдар остановил своего коня на берегу Джилвана, его окружила толпа босых, полуголых людей.
— Чья это пшеница? — указал амлакдар на урожай Эргаша.
— Моя! — ответил Эргаш, выходя вперед.
— Как зовут?
— Эргаш Бобо-Гулам.
Бобо-Гулам — значит «дедушка-раб». Так на хозяйском дворе звали Некадама в годы его преждевременной старости.
— Ты из рабов? — спросил амлакдар.
— Из рабов, родившихся у нас дома, — сказал Урман-Палван.
— Почему ты плохо работал?
— Работал, но воды не хватало, и все выгорело.
— Надо было собраться всем, прокопать арык и вовремя взять воду.
— Не раз — несколько раз копали. Но сегодня прокопаем, а завтра его засыпает песок.
— На эти работы вы такой же толпой ходили? Крестьяне, не находя ответа на этот вопрос, молчали. Урман-Палван сказал:
— Господин! Они пришли сюда, говоря: «В прошлом году староста определял наш урожай без нас, так в этом году мы все выйдем на поле, а не то нас опять обсчитают. Поговорим с беком, добьемся снижения подати».
— С кем вздумали спорить? — удивился амлакдар. — И о чем? О доле нашего повелителя?
Он рассердился:
— Я не обязан им объяснять, как я определяю подать. И спорить с ними не буду. Писарь! Пишите эту пшеницу за пятьдесят пудов.
Писарь записал:
«Эргаш Бобо-Гулам. Одно поле пшеницы. Налог с пятидесяти пудов урожая».
— Я бы хотел узнать, сколько же я должен эмиру?
— Я вам не обязан объяснять или с вами советоваться. Придет бумага, и там будет написано.
— А та земля чья? — указал амлакдар на поле, вскопанное мотыгой.
— Тоже моя, — ответил Эргаш.
— Ты, видать, завладел всем полем? А почему ты его не засеял?
— Прошлый год я его не вскопал, и оно заросло колючкой. Вы наложили на меня налог в десять тенег за колючку. Поэтому я его вскопал, чтобы не росла колючка.
— Так. Ты признался сам, что совершил преступление. Писарь, запишите на этого человека налог двадцать тенег за вспаханное, но незасеянное поле.
Эргаш кинулся к писарю и ухватил его руку, державшую перо.
— Это что же такое? Да где ж справедливость?
К нему подскакал Урман-Палван и принялся хлестать плеткой по голове.
— Погибаю! Ой, голова! Ой, глаза! — Но, крича, Эргаш держал руку писаря, не давая записать.
Разгневанные крестьяне схватили за узду лошадь Урман-Палвана и потащили ее прочь.
Урман-Палван, бросив Эргаша, закричал:
— Рабы! Негодяи! — и кинулся с плетью на крестьян.
Эргаш, почувствовав новые силы от дружеской помощи крестьян, отпустил писаря и, выхватив из рук Урман-Палваыа плетку, принялся хлестать Урман-Палвана. Хлестал и приговаривал:
— Твой отец, Абдуррахима-бая приказчик, плеткой заставлял нас работать. Наших отцов хлестал. А теперь ты за то же взялся? Получи сдачи, змееныш. На, получи!
Люди амлакдара налетели на крестьян. Били плетьми, каблуками, стременами. Они схватили Эргаша и еще нескольких крестьян, оказавшихся впереди. Остальные разбежались.
Писарь записал:
«Эргаш Бобо-Гулам. С пахоты налог двадцать тенег».
— Хорошо получилось! — сказал амин хмурому Урман-Палвану. — Не надо теперь ходить да приговаривать: «Примерно десятина». Теперь начальник сам назначит, как захочет.
— Это я ему шепнул: «Этих рабов надо покруче прижать», — ответил Урман-Палван сборщику податей. — А иначе и правитель страны с ними не справится. Будь то казий, будь то раис, амлакдар, будь хоть сам начальник стражи, только дотоле они могут управлять, пока с нами будут считаться. Этот голый и босой народ без нас такое бы здесь натворил, что всем правителям благородной Бухары стало бы жарко. Помнишь пословицу: «Кто ладит с правителями, повелевает деревней»?
Схваченных крестьян связали и отправили в темницу амлакдара. Мулла Науруз, глядя им вслед, сказал амлакдару:
