Садриддин Айни - Рабы
— Спрос не беда, — как вас зовут?
— Эргаш. Я сын бывшего раба Рахимдада.
2
Река Шафрикан, до краев полная, текла, осененная ивами и тополями под сплетшимися над ней ветвями деревьев.
Ее тенистый прохладный берег манил к себе крестьян, с пересохшим горлом работавших весь день под зноем августовского солнца.
В одном из таких тенистых уголков крестьянин бросил наземь мотыгу, скинул свой пропитавшийся потом халат и растянулся в прохладе.
— Эй, Гулам-Хайдар! — позвал его другой крестьянин, вонзая свой серп в дерево. — Вставай! Я совсем проголодался. На, свари поскорей эту фасоль. Хоть немножко подкрепимся.
Развязав поясной платок, он высыпал из него еще не затвердевшую стручковую фасоль.
Гулам-Хайдар, зевнув, поднялся, еще не очнувшись от сна.
— Эх, брат Шади, не дали вы мне вздремнуть. Я сегодня вывез земли на восьмую десятины хлопка. Только было задремал.
— Если б я тебя не поднял, тебя поднял бы амлакдар. Он уже осмотрел землю Карахани и сейчас обедает в усадьбе Куввата-хана. Он вызвал нашего старосту Урман-Палвана, и после обеда они выедут на поля Коко. Самое большое через час будут здесь. Нам надо поспеть до их приезда похлебать фасоли и маленько отдохнуть.
Гулам-Хайдар поднялся и пошел к очагу, устроенному под деревом.
Он положил на тлеющий жар сухих веток и, подув, разжег их. Взял кальян, прислоненный к дереву, набил трубку табаком и, положив сверху уголек, раскурил. Затянувшись, он передал кальян Шади, легшему голой грудью на влажный береговой песок.
— Скорей вари фасоль! — сказал Шади, затянувшись табаком.
Гулам-Хайдар еще раз затянулся. Выбил трубку в очаг, а кальян прислонил на прежнем месте.
Из-под веток достал котел, насыпал фасоль и пошел к реке за водой. Промыл фасоль, наполнил котел водой и принес на очаг.
Сухие ветки горели хорошо. Он подкинул в огонь еще веток.
— Не забудь посолить! — сказал Шади.
— Ой, я и вправду чуть было не забыл!
С ветки снял он кисет соли, не спеша развязал и посолил фасоль.
— Посоли покрепче. Я сегодня не ел хлеба, а похлебка была несоленой. Из-за этого весь день меня мутило.
— Почему без хлеба ели?
— Не было. А чтоб его испечь, муки не было. А чтоб намолоть муки, пшеницы не было и ячменя не было. А чтоб купить их, денег не было. Вот так и получилось.
— А вы бы велели своей жене намолотить немножко колосьев, из тех, которые уже поспели. Она б из них сделала немножко домашней муки.
— А ты забыл, как в прошлом году амлакдар меня молотил за то, что я намолотил двадцать фунтов пшеницы и съел ее? Надпись от его плетки еще не стерлась с моей спины. Потом он накинул мне за это лишних два пуда подати. И эта накидка пришлась мне, как соль на рану. С тех пор я зарекся брать хоть колосок со своего поля, пока амлакдар не определит урожай и не обложит налогом.
— А кто вас выдал амлакдару?
— Наш проклятый староста Урман-Палван. Ему, как нашему старосте, следовало бы держать нашу сторону, но он служит амлакдару и норовит сделать из мухи слона, из пузыря котел. Всей душой служит амлакдару и разрушает наш дом.
— А какой ему расчет?
— Эх, простота! Он за это, при обложениях налогом, получает от туменного халат, корм для лошади и долю за «труды». Ты не слышал, что ли, как начальник говорит о нашем клочке земли: «Примерно тут десятина», а Урман-Палвану все его огромные посевы сбрасывает, называя это «долей старосты»! Ради этого он и гнется, негодяй.
Бросив в огонь еще несколько веток, Гулам-Хайдар снял с веток узелок, развязал платок и расстелил перед Сафаром. Взял хлеб и кусочек положил себе в рот.
— Берите хлеба, брат Шади!
— Ячменный?
— Да.
— Откуда?
— Откуда ж! Ночью нарвал немного своего ячменя, жена смолола и вот испекла.
— Ну молодец!
Сафар подошел к очагу и, достав одну фасолинку, попробовал. Потом подбросил еще пару веток.
— Почти готово! — сказал он и вернулся к Гулам-Хайдару.
— Берите же хлеб, брат Сафар.
— Ешь сам. Я и фасоли нахлебаюсь.
— Берите, говорю. Хватит обоим. Говорят, сорок человек прокормились одной изюминкой.
Шади сходил за котелком и присел напротив Гулам-Хайдара. Оба они принялись поочередно хлебать одной ложкой. В это время на дороге из Махаллы показался человек, направлявшийся к ним.
— Похож на Эргаша, — прищурился Гулам-Хайдар.
— Подойдет, тогда увидим! — ответил Сафар.
— Он самый! — решил Гулам-Хайдар, черпая похлебку. Пока они черпнули раза по два, Эргаш подошел. Поздоровались, справились друг у друга о здоровье. Усадили Эргаша поесть похлебки.
Не успели они приняться за нее опять, как со стороны Кара-хани послышалось ржание лошадей.
— Пришла саранча! — сказал Гулам-Хайдар, и все посмотрели в ту сторону.
По дороге, поднимая пыль, ехало человек двадцать или двадцать пять.
— Эх, так в котле и остынет наша похлебка! — пожалел Сафар, вытирая рот.
Всадники приблизились.
Впереди ехал, погоняя коня, Урман-Палван.
Он раньше всех подъехал к дереву и, увидев Эргаша, спросил:
— Ты, раб, зачем здесь?
— Пришел узнать, когда вы приедете к нам.
— Это негодяи рабы тебя подослали, сказав: «Если мы сами не будем стоять в поле, Урман-Палван обсчитает нас». Иди собери их. Когда мы тут установим подать, поедем к вам на берег Джилвана, — сказал раздраженно Урман-Палван.
Эргаш ушел.
Подъехал амлакдар, сопровождаемый своей челядью. Урман-Палван, поклонившись, краем глаз указал ему на котел с похлебкой.
Начальник наклонился с седла над котлом.
— Воры, вы жрете урожай сырым, неспелым, раньше, чем будет установлена доля повелителя нашего! Вы обворовываете эмира нашего? А?
Крестьяне, увидевшие амлакдара, собрались под деревом, вслушиваясь в его слова.
— От бедности, господин! — громко сказал Урман-Палван, стараясь, чтобы эти слова услышали крестьяне. — Из-за горсти фасоли не оскудеет и не разбогатеет казна эмира нашего.
Кто-то из крестьян шепнул побледневшему Гулам-Хайдару:
— Ишь, Урман-Палван норовит показаться нашим заступником, старая лиса.
Один из всадников, увенчанный большой белой чалмой, ответил Урман-Палвану:
— Ваши слова великодушны. Но в книгах сказано: «Доля государя равна доле сироты». Без разрешения амлакдара, которого назначил сам государь, назвав его своим представителем, ни одной соломинки нельзя трогать, даже если она очень нужна.
— Эту недостачу мы накинем при определении налога на фасоль и горох, — сказал Урман-Палван, обращаясь к большой чалме, — а пока мы, если угодно, осмотрим ячмень и пшеницу.
— Поезжайте впереди! Показывайте! — сказал амлакдар Урман-Палвану.
Урман-Палван тронул коня. Следом поехали остальные. Крестьяне пешком побрели за ними вслед.
Со всех сторон подходили крестьяне, у которых были, посевы на этих полях.
— Кто это в большой чалме? — спросил Гулам-Хайдар у Сафара, когда они спешили вслед за всеми к своим полям.
— Его зовут мулла Науруз.
— Что он среди них делает?
— Не знаю.
Другой крестьянин объяснил:
— Он занимается тем, что говорит: «Отрежьте отсюда». Если амлакдар захочет отрезать от какого-нибудь поля, этот мулла говорит: «Нет, нет, не отсюда, а вот там отрежьте. То место чувствительнее для крестьянина». За такую услугу он тоже получит пару мешков корма для своей лошади за наш счет.
