Садриддин Айни - Рабы
Некадам посмотрел ей в глаза, и взгляды их встретились.
Нет забот у меня, кроме думы о друге.
Кроме боли за друга, нет ноши иной.
От тоски сосчитал я все звезды в округе.
Одинок, одинок я! Что будет со мной?
Обрадованная и взволнованная Гульсум потянулась, высоко подняв грудь, и взглянула в небо.
— Мне, одинокой, тоже остается только считать звезды.
В молочном свете луны Гульсум казалась Некадаму призрачной и пленительной.
— Какая у тебя шея! — сказал Некадам, протянув руку к Гульсум.
Ее рука обняла шею Некадама.
21
Годы прошли.
Некадам постарел. Он выбивался из сил.
С семи лет он не знал ничего, кроме тяжкого и безрадостного труда.
Черная нескончаемая работа. Всю жизнь впроголодь, всю жизнь работа…
Ему исполнилось шестьдесят лет. Но казался он восьмидесятилетним.
Абдухаким-бай сказал Гульсум:
— Передай Некадаму, что нынешний год неурожаен. Хлеб дорог, он своей работой не сможет прокормить себя у нас. Пускай поищет работу где-нибудь в другом месте.
Услышав это, Некадам слег.
— Бессовестные. Когда я получил бумагу о свободе, хотел было построить хижину на улице Рабов и переселиться туда, тогда молодой хозяин, этот змееныш, воспитанный змеей, изворачиваясь и обманывая, ответил: «Куда вы пойдете от нас, дедушка-раб? Зачем? Пока вы живы, пока у нас есть хлеб, — и у вас будет хлеб. Мы будем голодать, — вы будете голодать вместе с нами. А призовет вас бог, мы выроем вам могилу рядом с могилой нашего отца». Я послушался и остался у них работать. А теперь, когда я уже ничего не могу делать, он гонит меня, змееныш!
— Тогда ты был пастухом, а я нужна им была на кухне. Теперь нет сил ни у тебя, ни у меня. Остаток сил трачу я, чтобы выходить нашего больного мальчика. Что теперь делать? Надо было тогда послушать слова Ачила: он звал нас на улицу Рабов. А мы поддались на сладкие слова змееныша.
— Я растил его. Я носил его на руках. Я еще помню его младенческий запах. Он всегда меня звал «дедушка-раб». Откуда я знал, что под его ласковым языком уже зреет змеиное жало?
— Еще не поздно попросить помощи у Ачила и у Шадмана.
— Правда, сходи к ним.
* * *В деревне Караагач на улице Рабов в глиняной низенькой хибарке лежало двое больных. Один был шестилетним мальчиком, другой шестидесятилетним стариком. У их изголовья сидела Гульсум, широким рукавом обмахивая их горячие лица.
Какая-то нищенка с длинной кривой палкой в руке, с грязным мешком за спиной, подошла к их двери.
Приставив к стене палку, она подняла обе руки и прочла молитву.
— Где ступила нога, да не придет беда… Увидев больных, она спросила у Гульсум:
— Кто это?
— Мой сын и муж мой. Сын уже около года болеет, а муж болен второй месяц. Вот уже два дня, как он теряет память и бредит. Просто не знаю я, что мне делать? Чем мне помочь? Что будет? Что будет?
— Будет то, что захочет бог. Болезнь одно, а смерть — это совсем другое. Как выступит немного холодного пота, он поправится.
И опять нищенка подняла руки и помолилась об исцелении болящих.
Гульсум поставила на порог перед нищенкой чашу с размоченной лепешкой.
— Простите, милая, больше мне нечего предложить.
— Для таких беззубых старух размоченная лепешка слаще сухого хлеба.
— Вы, видно, издалека?
— Из Карши.
Больной, старый, обессилевший Некадам, услышав слово «Карши», вздрогнул, раскрыл глаза, но снова закрыл их.
— Не из Карши ли от друга…
— Он бредит! — сказала Гульсум. — Как же вы оттуда забрели к нам?
— Вот уже два года в Карши засуха. Беда там, голод, народ бедствует.
Больной снова раскрыл глаза. Посмотрел на нищенку и снова закрыл глаза.
— Кар-ши…
Нищенка, прервавшая свой рассказ, пока Некадам шевелился, опять повернулась к Гульсум.
— Бедняга… Не было дождей… Пшеница выгорела. Река пересохла. А раз иссякла река, выгорели и сады и огороды. Хозяева, купцы, сохранившие запасы хлеба, за горсть зерна тащили к себе достояние целой семьи. За голодом явилась холера. Народ начал умирать десятками, целыми деревнями. Уже не стали ни обмывать покойников, ни хоронить их. Если умирала семья, соседи сваливали на них их хибарку. У кого были силы, побежали в сторону Бухары или Самарканда. Мой хозяин, хотя в амбарах его доверху насыпана пшеница, выгнал меня из дому. Я пошла прочь от тех мест и дошла до вас.
— Родных у вас нет, что ли?
— Не спрашивайте о родных, сестра. — И вдруг заплакала: — Не спрашивайте о родных. Хоть сейчас и считаюсь я жительницей Карши…
Опять Некадам раскрыл глаза, поднял голову, посмотрел на женщину и снова опустил голову:
— Ох, Карши… в восемнадцати часах пути был я от тебя. Умираю, не повидав тебя. Нет, не могу я умереть, не повидав тебя!..
— Опять бредит! — сказала Гульсум.
— Вы не звали знахаря сделать алас?[66]
— Звали, не помогло. Ну, вот вы говорили о своей родине и о родных.
— Не о родине. Материнской родины я не знаю. Я была маленькой, когда разбойники увели меня оттуда, со всей родней.
Некадам вздрогнул, опять посмотрел на нищенку и, успокоившись, снова закрыл глаза.
— Они увезли всю семью в разные стороны света и порознь продали нас в разные места. Маленькой я была, не знаю, как меня увезли, куда продали родных. Смутно, смутно помню какой-то сад, какого-то страшного человека.
— Выходит, вы такая же, как и мы… Как вас зовут-то?
— Теперь меня зовут Гуландам. А мать меня звала Зеба. Некадам сквозь забытье слушал:
«Карши… Набег туркменов… Сад… Страшный человек в саду… Порознь продали… Зеба!»
Последние силы подняли Некадама.
— Зеба! О Зеба, милая! Маленькая моя Зеба! Удивленная безумным порывом больного старика, нищенка испуганно отодвинулась и со стороны смотрела на него. Гульсум подбежала к нему, охватив его голову:
— Что ты, Рахимдад?[67] Что ты, родной мой?
— Рахимдад? — переспросила нищенка. И, отбросив прежний испуг, склонилась к Некадаму.
Он потянул ее к себе:
— Вот теперь я спокойно умру. Я видел тебя! Как я благодарен, что я увидел тебя. Вот лежит наша последняя память о всей семье — сынок Эргаш. Он вам обеим родной. А у меня больше нет сил.
Он закрыл глаза
Часть вторая
1913
1
Между деревней Махалла и руслом древней реки Шафрикан, некогда засыпанной песками, стояла усадьба с высокими стенами и просторными дворами. Обширный внешний двор был огорожен кольями.
Во дворе слева от ворот помещались маслобойка, людская, и хлев для коров. Перед большой конюшней тянулся навес, где к кольям рядами привязывали лошадей остывать и кормиться.
В южной части двора тянулся такой же навес, куда переводили лошадей в полдень, чтобы укрыть их от солнца. Над навесом высился сеновал, забитый соломой и сеном.
Направо, в стене, виднелась калитка в женскую половину хозяйского дома. А прямо напротив ворот помещались две комнаты для гостей, разделенные коридором. Их двухстворчатые, искусно вырезанные двери были плотно закрыты.
За этими комнатами, заслоненный ими, зеленел сад.
В саду рядами стояли навесы, покрытые виноградными лозами, росли абрикосы, персики, груши, яблони и айва.
А на открытых местах, позади огорода, тянулся ряд кустов — красновато-зеленых гранатов, голубовато-серых винных ягод.
