Садриддин Айни - Рабы
В саду рядами стояли навесы, покрытые виноградными лозами, росли абрикосы, персики, груши, яблони и айва.
А на открытых местах, позади огорода, тянулся ряд кустов — красновато-зеленых гранатов, голубовато-серых винных ягод.
Против двери из комнаты для гостей раскинулся большой водоем, осененный длинными-длинными ветками печально склонившейся плакучей ивы и тальника, дававших густую тень. У водоема находилось большое возвышение, на котором можно было отдыхать. Между комнатами для гостей и водоемом ласкал глаз цветник.
Из дома в сад выходили северные двери комнат, тянувшиеся в ряд.
Но в этой большой усадьбе людей было мало.
В саду работал садовник, подрезавший ветки виноградника. На женском дворе две немолодые женщины пекли лепешки. Старуха подметала двор. Молодая женщина сидела на пороге комнаты, выходившей в сад, и кормила грудью ребенка.
На внешнем дворе мясник со своим помощником, прежде чем содрать шкуру с барана, ошпаривали тушу и соскабливали с нее шерсть. В конюшне двое конюхов чистили лошадей.
Солнце клонилось к западу. Розоватые лучи озарили навес и конюшню.
Во двор вошел крестьянин в длинных рваных штанах, в ветхом домотканом халате, с засаленной тюбетейкой на голове.
Он огляделся во дворе и пошел было к комнате для гостей, но конюх крикнул из конюшни:
— Эй, брат! Тебе кого надо?
Крестьянин свернул к конюшне. Под навесом он поздоровался с конюхом.
— Я слышал, здесь остановился амлакдар. Я хотел бы повидать либо его, либо нашего старосту Урман-Палвана, хозяина.
— Амлакдар приедет ночью. Ту ночь он ночевал в Карахани. Прислал сюда свои вещи, а сам по делам земельной подати задержался где-то там.
— А где же он сейчас?
— Если закончил дела в Карахани, то сейчас может быть в деревне Коко или другом месте. У тебя какое к нему дело?
— Да насчет подати. Хотел узнать, когда он думает быть у нас.
— А ты из какого селения?
— Эх, нет у нас места, чтоб звать его селением. Нет земли, чтоб называть ее полем. Живем мы на краю селения Караагач, в месте, именуемом «Рабы». Мы потомки прежних рабов. Наши хижины стоят на краю бесплодной степи, работаем батраками, пастухами, собираем топливо — тем и кормимся.
— Так чего же вам бояться податей?
— Вы знаете речку Джилван?
Нет, конюх не знал этой речки и промолчал. Крестьянин удивленно переспросил:
— Не знаете Джилван? Вы что, не здешний, что ли? Как же не знать Джилван?
— Нет, не здешний. Ведь мы, конюхи, народ бродячий. Я вот — самаркандец, другой — из Шахрисябза, третий — из Бухары. Отовсюду. Мы работаем на конюшнях у больших людей, правителей областей и туменей, у казиев. Сегодня мы здесь, завтра в новом месте и обозреваем мир.
— Выходит, никто из вас не знает реки Джилван. В прежние времена это была большая река. Земля по ее берегам считалась самой плодородной по Шафриканскому туменю. Потом ее засыпали пески. Река высохла. Поля, сады, огороды — все, что питалось ее водой, погибло, стало песчаной пустыней. Но лет пятьдесят назад пески прошли дальше. Прошли и унесли с собой весь плодородный слой земли. Осталась гладкая, как камень, твердая пустыня. Рабы, у которых не было ни земли, ни воды, ни жилья, и крестьяне, оставшиеся на этом месте, собрались вместе и прорыли канал в сухом русле Джилвана. Когда Зеравшан разливается, в канал затекает вода… Крестьянин рассказывал эту историю, когда из конюшни вышел другой конюх, кончивший обтирать коня.
Конюх помыл в ведре тряпку и расстелил ее на солнце. Вытер о халат руки и подошел к крестьянину.
— Я из Шахрисябза, — сказал он, поздоровавшись. — Рассказывайте дальше. Я тоже послушаю.
Крестьянин продолжал:
— Надеясь на эту воду, народ наш мотыгой вскопал себе понемногу этой гладкой и твердой пустыни и оросил ее. Ну, каждый что-нибудь посеял. Понемногу. Кто пшеницу и ячмень, кто горох или просо, посадили дыни и арбузы. То же и мы, рабы, посеяли. Если будет хоть немного воды, все-таки что-нибудь вырастет. А не хватит воды, все сгорит. Вот я и пришел, чтобы договориться о подати с тех земель. Узнать, когда амлакдар приедет к нам.
— Ну, когда дойдет до вас очередь, начальник на месте у вас и определит. Он к вам не ради ваших забот поедет, а ради своих. Ради доходов его высочества. А чего вы беспокоитесь?
— Мы хотим во время его приезда быть у своих посевов, чтоб защитить себя, если какая-нибудь выйдет ошибка в счете. А то землю в четверть десятины он будет считать за десятину. Урожай в пять пудов засчитает как пятьдесят пудов. У него от этого поясница не заболит.
— Не заболит, если даже пять пудов он посчитает и за сто, — согласился конюх из Шахрисябза.
— Да, ему что! В прошлом году на меня засчитали десять пудов маша, а я собрал всего пять пудов. Так мне всю зиму пришлось таскать топливо из пустыни, продавать его и этими деньгами выплачивать подать. Я этим топливом так намял себе спину, что она и посейчас не гнется.
— У амлакдара она гнется. Ему и ладно! — сказал, смеясь, тот же конюх.
— Ему что! — согласился крестьянин и собрался идти. — Ну, будьте здоровы. Видно, мне придется обшарить всю округу, чтобы найти его.
— Верно, так. Прощай. Крестьянин, уходя, посмотрел вокруг.
— Хорошую себе усадьбу построил Урман-Палван!
— Эту усадьбу сумели построить потому, что при обмерах крестьянской земли ваш староста говорил: «Примерно тут десятина. Примерно уродится пятьдесят пудов». Вот и собрал, не нажив боли в пояснице, примерную усадебку! — засмеялся тот же конюх.
— Мать моя рассказывала, что отцом Урман-Палвана был приказчик Абдуррахима-бая Наби-Палван. Во время рабства мои родители работали у хозяина под началом этого Наби-Палвана. А я вижу, конюшня у него побогаче, чем приемная комната у нашего хозяина.
С этими словами он заглянул в конюшню. В это время из зинханы[68], устроенной в конюшне, раздался стон:
— Ох, жизнь моя! За что ж в такую жару держат меня в этой темноте вот уже два дня без еды и питья?
Крестьянин, отшатнувшись, спросил конюхов:
— Кто там?
— Какой-то крестьянин. Когда хозяин сказал: «Примерно тут десятина», он закричал: «Это неправда!»
Услышав их голоса, бедняга крикнул:
— Эй, братцы! Дайте, ради бога, ради жаждущих Кербелы,[69] хоть кусок хлеба, хоть глоток воды.
— А что, ему и хлеба и воды не дают?
— Вчера я дал ему чашу воды и кусок своей лепешки. Об этом узнал Урман-Палван. Он запер зинхану на замок и ключ положил к себе в карман: «Этому вору, говорит, разрешается только спать!»
— О, господи! — воскликнул крестьянин. — Хорошо еще, что и вас вместе с ним не заткнул в зинхану за то, что вы дали воды бедняге.
Самаркандец сказал:
— Конюхов он не тронет. У нас в каждом городе есть староста. Мы зовем их дедами. Есть дедовский дом. Если хозяин вздумает кричать на нас, мы можем обидеться и уйти в дедов дом. И пока он не уступит нам, он не сможет найти конюха на наше место. К нему ни один конюх не смеет прийти без разрешения деда.
Конюх из Шахрисябза подтвердил эти слова: — Как бы ни был важен наш хозяин, но он вынужден считаться с нами.
— Выходит, положение конюха в нашей стране намного лучше, чем освобожденных рабов и бедных крестьян.
— Да, намного лучше. Конюхи добились этого единством и общим согласием. А крестьяне боятся высунуть голову из воротника и тем губят друг друга.
Когда крестьянин уже подошел к воротам, самаркандец спросил его:
— Спрос не беда, — как вас зовут?
