Садриддин Айни - Рабы
Дул весенний ветер, принося в пески запах молодых побегов и садов, зацветающих где-то далеко отсюда.
Стада спокойно лежали в загонах.
Хозяева спали в своих юртах.
Рабы и батраки лежали на песке, который после дневного труда казался им мягкой постелью. Степь молчала. Все вокруг было спокойно.
Только песня, не затихая, переливалась в отдалении:
Сладостным ветром повеял рассвет, —
Не из Карши ли от друга привет?
Стадо гоняю я с луга на луг, —
Не повстречаю ль тебя я, мой друг?
Сладостным ветром повеял рассвет, —
Не из Карши ли от друга привет?
С плачем качаю я головой, —
Может быть, друг мой, вздох это твой?
Сладостным ветром повеял рассвет, —
Не из Карши ли от друга привет?
Два голоса, поддерживая напев, припевали:
Ял-лалле, ял-лалле, ял-лалле, ял…
Ял-лалле, ял-лалле. ял-лалле. ял…
Иногда певец прерывал песню, брался за дудку, и от ее жалобы слова прерванной песни казались еще печальней, тоскливей и больней.
Но если песня эта нарушала безмолвие ночи, она не мешала сну людей. Она даже успокаивала их, убаюкивала, — под эту песню им, может быть, снились безмятежные сны.
Гульсум собрала и вымыла посуду на кухне, постелила хозяйскую постель в черной юрте, сходила за водой и полный тяжелый бурдюк воды прислонила к очагу.
Наконец настало время и ей отдохнуть.
Она растянулась на песке. Свой день она начинала до рассвета и без отдыха работала до полуночи, — теперь ей только б уснуть.
Но песня Некадама, убаюкивая других, гнала от нее сон. Она полежала, пытаясь забыться, но сон не шел. Тогда она вскочила, вслушалась в отдаленную жалобу дудочки и пошла на этот зов.
Когда Гульсум приблизилась, Некадам, глядя куда-то в сияющую бездну ночи, допел конец песни:
Не из Карши ли от друга привет?
С ним сидело трое или четверо рабов. Отложив дудочку, Некадам вздохнул:
— Эх, одиночество это!
— От одиночества есть хорошее средство, — ответил сидевший против него Ачил, — семья!
— Что ж, ты бы подыскал ему, посватал бы, а мы погуляли бы на свадьбе! — засмеялся словам Ачила Шадман.
— Кого же это он?
— Гульсум.
Гульсум, которую они еще не заметили, легла в складку песка и, подвинувшись ближе, прислушалась.
— Да ей скоро сорок! Ему надо бы помоложе какую-нибудь. «Да, молодость!..» — вздохнула в своей ложбинке Гульсум.
— Ей идет к сорока, а ему-то ведь тоже уже к пятидесяти. Ничего. Если он захочет, двоих-троих ребят они еще вырастят.
«Мужчинам мы нужны либо для работы, либо затем, чтобы иметь двух-трех детей!» — подумала Гульсум.
— Если я ее возьму, — ответил Некадам, — то потому, что люблю. Чтоб утешить ее сердце, которому мало доставалось радостей. А иначе зачем мне дети? Чтоб они смотрели на то же, на что досыта насмотрелись мы? Для этого не стоит рождаться.
«Милый Некадам! — думала Гульсум. — Не зря я тебя полюбила. Но что это за приятный аромат из Карши, от какого друга?»
Некадам сказал:
— Сегодня я сам говорил с ней. Она как будто согласна. Но она умно ответила: «Что мы будем есть через шесть месяцев? У нас не вырастет за это время ни дом, ни сад, ни поле, ни стадо». И ведь это правда. Что будет за семья, у которой ничего нет? И вот я теперь сам не знаю, можно ли завести мне такую семью?
— Об этом не думай! — ответил Шадман. — Мы в Караагаче, освободившись, уже налаживаем жизнь. На краю деревни, где песок засыпал усадьбы, мы решили построить свой поселок. Назовем его «улица Рабов». Мы с Атаджаном уже поставили там по шалашу. После работы у хозяина мы приходим туда и ложимся. Когда хозяин придирается к нам, мы уходим от него, собираем в степи по вязке хворосту, продаем кому-нибудь за пару лепешек, приходим в свои хибарки, едим там хлеб и лежим. Мы решили на будущий год совсем уйти от хозяина. Будем собирать дрова и на это жить. Так и ты с Гульсум можешь сделать. Женись. Если вам нехорошо покажется в хозяйском доме, придете к нам, на улицу Рабов, построите себе жилье, станете собирать дрова. Голодно, да зато свободно.
Шадман взглянул на звезды.
— Время уже за полночь. Пора идти спать. Вместе с ним встал и Ачил.
— Я тоже пойду, лягу в загоне у овец. Время, когда приходят волки. Не случилось бы беды.
И Ачил пошел в сторону своего загона.
— Если придут волки, Хайбар даст знать, — ответил Некадам. Собака, услышав свое имя, подняла голову и снова положила ее на протянутые лапы.
— Хайбар пока еще не помирился с хозяином, он не пойдет стеречь загоны, — ответил Ачил, уходя.
Некадам растянулся на песке на том месте, где сидел, и смотрел в бесчисленные сияния созвездий. Вдруг женский голос сказал рядом:
— Собака с собакой не мирятся?
Некадам повернулся на голос. Над его головой стояла Гульсум.
— Ты что тут делаешь так поздно?
— Пришла посоветоваться, как нам лучше построить дом на улице Рабов.
— Ты все слышала?
— Все. Даже то, как ты притворно говорил им о своей любви.
— Разве можно притворяться пятнадцать лет?
— Стоны и жалобы в Красных Песках ждут отклика из Карши.
— Это другое дело. Оно к тебе не относится.
— Я знаю, что это другое дело. Но ведь в одном сердце не помещается два таких дела.
— Ты ошибаешься, Гульсум, — ответил ей Некадам серьезно и строго. — То дело относится к одному из самых черных моих дней. Оно было очень давно. И не имеет никакого отношения к женщинам.
— Что же это?
— Не хочется говорить.
— Значит, у тебя от меня есть тайна?
— Нет, не от тебя. Тебе я расскажу… когда буду умирать.
— Значит, ты взаправду хочешь жить со мною всю жизнь?
— Давно хочу. Только не знаю, хочешь ли ты?
— Если бы не хотела, я б спала, а не шла к тебе по пескам среди ночи.
— Почему ж не пришла раньше? До прихода Ачила с Шадманом я лежал один и считал звезды.
— Я ходила на берег Джилвана за водой. Там вода пересохла. Пришлось идти к деревне Балаи-Руд. Оттуда тащила полный бурдюк. А он тяжелый, долго шла. Пока прошла эти четыре версты, наступила полночь. А потом услышала твою песню и пошла к тебе.
— А ты когда-нибудь пела?
— Вечером, когда я увидела, что вода в Джилване высохла, я присела на берегу, чтобы отдохнуть. И там сложила песню.
— Спой ее, я послушаю.
— Моя песня не о Карши, а о Джилване.
— Все равно. Спой!
Грустно и негромко Гульсум запела:
Когда в Джилване иссякла струя,
Горькой жалобой стала вся жизнь моя.
Увяла роза моя, увяла, —
Увы, не дождаться ей соловья.
— Взгляни-ка на меня, Гульсум! — сказал Некадам, взяв ее руку. — Послушай теперь меня:
Я вижу: Джилван заиграл потоком,
Мне снится свиданье в саду высоком.
Я тот соловей, что поет в саду,
Где роза снова наполнилась соком.
Гульсум, не отнимая у него своей руки, ответила, глядя куда-то в звезды:
Дрогнуло сердце от этих речей,
Боль поглотил глубокий ручей…
Ах! То шумит не ручей, а ветер, —
Не напоить ему розы моей.
Некадам посмотрел ей в глаза, и взгляды их встретились.
