Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А
1
Знаете вы, что такое меченые атомы? Нет? Ну, это же всего-навсего изотопные индикаторы. Что? Тоже не очень понятно? Тогда скажу проще: это радиоактивные нуклиды… Снова не ясно? Объясняю более доступно: это суммарное название атомных ядер с числом протонов Z, числом нейронов N и общим числом нуклонов А = Z + N. Понятно? Ну и ладно…
Теперь могу признаться, что, наряду с огромной радостью от сообщений в газетах о том, что советские учёные наловчились наконец метить атомы, мы с Юлькой испытали не меньшую, если не большую, радость от того, что нам выпала возможность поехать на один из зимних месяцев в дачный посёлок «Литературной газеты» Шереметьево под Москвой. И в связи со вторым событием у нас естественно родились некоторые фривольные мысли, которые мы постарались, как можно доходчивей, выразить в сочинённой нами частушке и, не таясь, вывесили её в коридоре дачного домика:
Если взялся метить атом,
Ты пошире меть его…
Девки, кто не на девятом,
Едьте в Шереметьево!
С атомами мы связываться не стали, однако пожелания, запечатлённые во второй половине частушки, начали постепенно воплощаться в жизнь, и первой ласточкой была знакомая юлькиных знакомых Аня, та самая, кто любезно содействовала приобретению нами путёвок в Шереметьево. Эта весьма стройная и привлекательная особа оказалась несколько истеричной, что выяснилось наутро после её приезда — когда, выйдя из комнаты на кухню, я застал её за довольно странным занятием: с завидной методичностью она задумчиво била стоящие там бутылки — водочные, молочные, из-под кефира. Безусловно, каждый имеет право на эмоции, однако грохот стоял невыносимый, а кроме того, я испугался, что Кап, кого я взял с собою на дачу, может поранить одну из своих четырёх лап, если не все четыре. Неужели таким оригинальным способом милая Аня хотела выразить свою обиду? На что? На кого?.. Может быть, на советскую власть? Надо спросить у Юльки.
А где же он? Искать пришлось недолго, он безмятежно сидел в своей комнате и кропал эквиритмические переводы текстов болгарских песен, которые я не без труда уговорил его взять в Музыкальном издательстве. О причинах столь бурного выражения чувств своей приятельницей он никаких комментариев не дал, только выразительно пожал плечами, а когда расколачивание бутылок окончилось, взял веник и совок и аккуратно убрал осколки в мусорное ведро. Что мне нравилось в нём, помимо всего прочего, — он был хозяйственный малый и любил в доме порядок.
Разумеется, я недолго терпел первенство Юльки в деле приёма гостей противоположного пола и поспешил пригласить Люсю из Дома детской книги, с кем у меня окрепли отношения дружеско-любовного характера со значительным перевесом в сторону первой части этого определения. Она была лёгкой (в общении, но не телом), доброжелательной, почти всегда весёлой, хотя особенно веселиться поводов не было: годы подходили к тридцати, своей семьи не образовалось — жила с матерью в одной комнате, зарплата мизерная. Зато круг друзей огромен, и каких! — всегда спешащих на помощь — с юридическими и прочими советами, с лекарствами и стетоскопом, с деньгами и шоколадными конфетами, с номерами телефонов и адресами кандидатов в мужья. Насчёт последних я преувеличил, но трое определённо были, и одного из них я знал. Он играл на скрипке в эстрадном оркестре Лундстрема, и они даже некоторое время жили вместе, в его комнате. (Не у Лундстрема, а у скрипача Вени.) Был он жуткий ревнивец, не терпел люсиной общительности и жаловался её близким подругам, что она нехорошая падшая женщина, то есть «барЩха», говоря на жаргоне «лАбухов», и, к тому же, не уважает ни самого Веню, ни его маму и тётю, потому что, когда те приходят в гости, даёт им пирожков и сладкого хвороста значительно меньше, чем своим гостям. Однажды, в очередном приступе ревности, он ударил Люсю так, что она упала без сознания и пришлось вызывать скорую. На следующий день она ушла к себе домой.
Эту печальную историю поведала мне Майя Панова, ближайшая подруга Люси, ставшая и моей близкой подругой. Другую, тоже не слишком весёлую историю из личной жизни Люси я, много позднее, узнал от неё самой.
С нею вместе работала немолодая женщина, заболевшая раком. Люся стала опекать её — привозила продукты, оформляла какие-то справки и познакомилась с её сыном, который ей понравился. По времени это совпало с проявившемся у неё острым желанием родить ребёнка, что она и сделала, заверив будущего отца, что никаких претензий к нему никогда не предъявит. Так появился на свет Олег, проживший на свете всего тридцать пять лет и причинивший немало горя своей матери. Отец ребёнка к моменту его рождения находился уже в одной очень далёкой жаркой стране, а мы с Майей, помню, ездили к Люсе в подмосковный родильный дом, где она лежала на сохранении.
Но в те годы, о каких веду сейчас речь, не было ещё у Люси ни ревнивого скрипача, ни ребёнка, и, когда я пригласил её в Шереметьево, она с охотой согласилась. В ближайшую пятницу, вечером, мы с Капом встречали её на заснеженной железнодорожной платформе.
Не следует думать, будто наше с Юлием пребывание в Шереметьеве сплошь проходило в приёме гостей и лишённых всякой нравственности гулянках. Нет, и ещё раз — нет! У нас шла непрекращающаяся интеллектуальная работа, раздельная и совместная: мы переводили, на потребу всему прогрессивному человечеству, тексты песен ряда стран (Болгарии, Вьетнама, Китая, Кубы, Северной Кореи), где сравнительно недавно восторжествовала свобода от капиталистического гнёта, каковая выразилась в наплыве хвалебных песен о солнце и о любви… О солнце коммунистических идей и о любви к своим вождям. (Соответственно, к товарищам Живкову, Хо Ши Мину, Мао Дзедуну, Кастро, Ким Ир Сену…) Впрочем, скажу честно, песни о нормальном солнце и нормальной любви тоже изредка попадались.
Не забывали мы и о своём личном творчестве: сочинили целый цикл шереметьевских частушек (в дополнение к той, которой вы уже успели возмутиться) и развесили их у себя в комнатах и в коридоре, хотя по нему в любую минуту мог прошагать третий жилец (или жилица): дача была трёхкомнатной, но третья пока пустовала.
Вот, если угодно, некоторые последствия охватившего нас частушечного зуда.
Не поедем сроду в Чили,
Ни в какие Венгрии…
Только б не разоблачили
Нас супруги верные!
Чтобы жить с природой слитно,
Чтобы стал здоровым сон —
Привози сюда поллитра
И хороший закусон!
Здесь, звездой своей хранимы,
Жили жизнью мы простой…
Но фемины, словно мины,
Подрывают наш устой!
Не езжай сюда, супруга,
Не езжайте, отпрыски…
За себя оставил друга —
Сам считаюсь в отпуске!
И женщины якобы отвечали нам:
Ваш моральный облик низкий,
Родились пижонами…
Не дают телефонистки
Разговоров с жёнами!
И жаловались друг другу:
Подружка моя,
В Шереметьеве графья:
На работу не загонишь —
А у каждого семья!
И ещё:
Подружка моя,
Я беременная —
Литератора пригрела
Не ко времени я!
Подружка моя,
Ну и метонимия:
Полюбила я двоих,
Мучусь между ними я!
В частушечье басшабашье вплетались порой и глубокомысленные строки, тоже вывешенные на стенках для всеобщего обозрения и осмысления:
В повседневные мелочи заткан,
Не забудь, что немного осталось:
Не откладывай дело на завтра,
Не откладывай это на старость!
Или:
Мы любим веселье, вино и закуску,
Но нравственность наша строга:
Мы птицу берём непременно за гузку,
Быка же — всегда за рога.
И, наконец:
Поставь поллитра всяк, сюда входящий, —
Тем самым явью сделавши утопию;
Тогда мы скажем: «Этот — подходящий
По образу, а также по подобию!»
Последние три, как бы сейчас сказали, слСгана — то есть, рекламных призыва, случайно сохранившиеся у меня, написаны рукой давно ушедшего в небытие Юлия Даниэля. На одном из этих кусков бумаги со следами кнопок, которыми их пришпиливали к стенке коридора, вижу чернильные следы наших интеллектуальных забав — словесные созвучия, показавшиеся нам тогда интересными или оригинальными (завидуй, Женя Евтушенко!):
зубовные лязги — любовные ласки;
обессиленный — Абиссиния;
щедрый — пещерный;
какаду — как в аду;
