Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А
Я почти уже не раскрывал рта, больше слушал, и меня несколько удивляла горячность Юлия, с какой тот начал возражать: это было на него не похоже…
А теперь, поскольку, так или иначе, подвёл к этому, открою вам одну страшную тайну. По-настоящему — страшную, потому что как раз в это время Юлий уже был одним из тех, кто кое-что делал ради этих самых призрачных изменений. И не кое-что, а вполне определённое, чудовищно крамольное и уголовно наказуемое. А именно: написал одну и уже начал писать вторую сатирическую повесть о нашей с вами жизни в нашей с вами стране…
И только я, сидя сейчас за письменным столом, написал эти слова, как кто-то меня как бы схватил за руку, и я как бы услышал:
— Не гони стружку, отец! За такое фуфло и в тюрягу?..
И я как бы начал отвечать на вопрос, невольно волнуясь и ощущая свою вину за всё, что с нами тогда было:
— Видишь ли, чувачок, а также лОпэс, ксявка и кАбель, — удивляясь собственным языковым познаниям, говорил я, — в камеру хранения тогда можно было загреметь не только за это. А это, кстати, называлось, согласно статье 190 Уголовного кодекса СССР, «распространением заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», и за это давали три года лагерей, а то и намного больше. Сечёшь? — Но, как видно, «чувачок» не «сёк», и я добавил: — Мой друг Юлий придумал себе в те годы литературный псевдоним и сумел тайно передать свои рукописи за границу. Там их напечатали. Однако его, всё равно, вычислили, упаковали, судили и отправили в лагерь. Теперь врубился? Или всё это для тебя залОмно?
И мой воображаемый современный молодой читатель ответил как бы так:
— Ну, если без балды гремишь крышкой, дед, то житуха у вас стрёмная была. Как у седьмой жены в гареме…
На что я ему уже ничего говорить не стал, так как почти свинтил себе язык от нашего базара, и только попросил захлопнуть вафельницу. А если грубее, то завалить пасть…
Разумеется, ничего даже отдалённо похожего на то, что сейчас изобразил, я тогда произнести не мог (и без применения мучительного для меня молодёжного сленга начала XXI века), потому что ровно ничего ещё не знал о подпольной деятельности Юльки: он не делился со мной (позднее объясняя это нежеланием подвергать меня опасности).
Что же касается моего собственного «вклада» в борьбу с режимом, то в те годы я, видимо, ещё не созрел для выражения в письменной литературной форме своего неприятия действительности и делал это устно и только «на кухне»; кроме того (о чём уже упоминал), я не верил в плодотворность всех этих акций. И, пожалуй, ошибался, как и во многом другом: капли, всё-таки, подточили камень. (Подточили — но заметно не сдвинули…)
3
Моя краткая виртуальная беседа — она же «базар» — с юношей из нынешнего века превратилась почти в реальность, когда, сидя за тем же письменным столом, я начал вспоминать, как в Шереметьево к Володе Чалкину приехал реальный «лопэс» тех, давних, лет — его собственный сын Митя, студент. И только Митя открыл рот, я сразу понял: этому юноше есть что сказать — нам же остаётся лишь развесить уши. Впрочем, его отец был, видимо, другого мнения: часто раздражался и вступал с ним в словопрения, превращавшиеся порой в серьёзные диспуты, чуть ли не о смысле жизни, свидетелем одного из которых я стал, о чём вскоре и поведаю.
А в день приезда Мити я не без интереса слушал его рассказ о случайной встрече с бывшим одноклассником Васей, кого тоже вполне можно назвать предтечей моего нафантазированного безымянного «лопэса». (Он же, если помните, «ксявка», «коржик», а также «гутя»: так именуют себя сейчас многие молодые люди.)
Прибегну, с вашего позволения, к обычному приёму и передам заинтересовавший меня рассказ Мити собственными словами, стараясь при этом сохранять его интонацию.
ВСТРЕЧА С «ФРЕНДОМ»
— …Знаешь, отец, кого я на днях встретил? Помнишь Ваську Бронникова? По физике он был бог и царь. Я с ним в восьмом и девятом дружил. А в десятом он активный стал до перебора. Мы и разошлись.
— Ну, и что дальше, Митя?
— Иду три дня назад по Афанасьевскому, вижу — волосатик какой-то лёд перед домом скалывает. Сам весь в джинАх, наклейки, бляха. Думал, дворникам выдали, а на ней нарисовано: «Make love, not war». Перевести? «Занимайтесь любовью, а не войной».
— Настолько я в английском разбираюсь, — с обидой пробормотал отец.
— Молоток, — одобрил сын. — Мы с Васькой сразу друг друга узнали. Он мне: привет, френд, вот так митинг!
— Эти загрансловечки мне тоже слегка знакомы, — сообщил отец, но одобрения от сына уже не получил.
Тот продолжал:
— Я его спрашиваю: что тут делаешь?
— Не видишь? ВОркаю.
— Клёво, — говорю. — И прайсы подходящие?
— Мне хватает, — говорит. — А главное — тихо, спокойно: мусор подмёл, снег убрал и могу рИдать хоть до мОрнинга.
— Сколько ж мы не виделись, Вася? Ты в физтехе, наверное? А здесь подрабатываешь, да?
А он отвечает:
— Года три при метле. — И предлагает: — Чего на стритУ стоять? Похиляли ко мне в хаус. Посидим, потОкаем. Выдринчим бАтлер вАйна, пласты покрутим. — Митя горделиво взглянул на нас. — Качественно я хипповый язык усвоил?
Мы подтвердили.
— И вино, небось, пили? — с беспокойством спросил отец, наливая водку себе и нам с Юлькой.
— Ты же знаешь, я не большой питУх. И Васька тоже.
— Утешил. Давай развивай сюжет.
— Ну, Васька начал рассказывать, что учился в физтехе. В том, который в Долгопрудном. Но ушёл с третьего курса.
— Почему? Из такого престижного института?
— Сказал: финиш. Хочу хипповать.
— Это на языке дурацком разговаривать? — проворчал Чалкин. — Смесь английского с нижегородским.
— Я тоже у него спросил, а он мне: эх, френд, не про то асканУл. Джины на зиппере, клоузА, шузня — это всё так, оболочка, форма. А есть и главное: внутренний сенс. АндерстУешь? Для меня это вполне серьёзно…
И Вася начал излагать: что хиппёж это не так просто, как некоторые думают. Это вроде веры. Только не такая, как христианство, ислам. А у каждого своя. Вася постучал себя по черепу: в брейнзАх.
Митя ему сказал, что почти у каждого в голове что-то есть, а он:
— Знаешь, чего Пушкин сказал о поэте Батюшкове? Когда тот ещё душевно здоров был.
— Ого, — перебил сына Чалкин, — да он эрудит, твой Вася.
Митя не обратил внимания и продолжал:
— Пушкин сказал: он оригинален, ибо мыслит по-своему. И хиппи тоже, объяснил мне Вася, пытаются сами думать, без подсказки. Оттого, наверно, язык свой изобрели. Они свободны от подчинения чужим мыслям, а также от заботы о куске брЕда с бАттером, от зла и насилия, от семьи… Лав должна быть фри…
— Ну, — недовольно произнёс Чалкин, — смешались кони, люди.
— Я тоже Васе чего-то вроде этого сказал. И для пОнта добавил, что, выходит, этот Батюшков, и Пушкин тоже, вроде хиппи были. В джинсах фирмы Ренглер… Но Вася даже не улыбнулся, а всерьёз ответил, что Пушкин никакой не хиппи. Потому что мысли освободил, но и то не до конца, а тело не сумел.
— А ты, Вася? — поинтересовался Митя.
— Тоже нет. Но стараюсь. От людей держусь подальше. В небо смотрю.
— В Бога верить стал?
— Не знаю. Пока изучаю разные религии. АхИмса, например, знаешь, что такое? Главный закон индуизма: не делай зла, не вреди никакой жизни, воздержись от насилия… ЗдОрово, а?.. Я думаю, истинная вера и истинный хиппёж где-то смыкаются. И учение Льва Толстого тоже… Знаешь, — вдруг добавил Вася, — я ведь человека погубил.
— Убил? — спросил Митя с испугом.
— Не то, что думаешь, — ответил Вася. — Оболочка целой осталась… Был у нас на курсе такой Костя Груздев. Груздь-тоска мы его прозвали. Но дело не в этом…
— Наконец-то начинает закручиваться сюжет, — с некоторым облегчением произнёс Чалкин. — Сейчас о любви пойдёт речь.
— Не угадал, отец. Никаких слюней, никакого детектива. Будете слушать?
— Конечно, — заверили мы с Юлием.
В общем, в институте, как в школе до этого, трудился Вася в комсомольском бюро. Как ты, отец, в своё время… Всё как всегда — собрания, заседания, успеваемость, посещаемость, политинформация, охват, активность… А Груздь-тоска немного не такой был, не из этого теста. Может, будущий Эйнштейн, или кто там ещё… Физматик, одним словом…
И вот однажды… Вася даже день точно помнил: в марте, двадцать первого… Встаёт этот Груздь во время очередного собрания и негромко так говорит… Вроде с самим собой, но всем слышно. Хватит, говорит, ерунду разводить на постном масле. Никакая у нас не молодёжная организация, а просто придаток к чему-то, что взрослые придумали. А мы сами ни думать, ни рассуждать не умеем. Только, чего скажут. И, главное, врём всю дорогу, динамо вкручиваем… Так прямо и говорил — мы аж рты разинули. И потом сказал: предлагаю нашу организацию не ленинской, а потёмкинской называть. Имени светлейшего князя Потёмкина…
