Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка
Матей не любил священников. Добрых десять лет подряд кого из них ни встречал, во имя божие закалывал. Так что он поскорей вышел на свежий воздух. Хорошенькая девушка продавала фиалки. Он протянул ей деньги. Все-таки это странно — продавать цветы, как баранки. Но девушка была красивая. Он взял ее за подбородок и получил пощечину. Обтер себе щеку, хотя рука у девушки была сухая, выругался и хотел уйти. Но девушка стала кричать, что коли он заплатил, то должен взять фиалки, и так долго пищала тонким голоском своим «синьоре, синьоре», что пришлось цветы взять.
— Я возьму их, но только ради того, что у нас на Шпитальском поле в одном рву тоже фиалки растут! — сказал он девушке по-чешски и нахмурился.
Но девушка улыбнулась. Матей все ей простил и пошел к гостинице, чтобы там на улице, возле большой воды, купить своему хозяину хлеба и рыбы. Для верности взял еще кусок сала. Потому — мы у себя на родине очень любим свинину. И коли у этих бедняков ее нету, так хоть сальца ему куплю, хозяину своему, который сидит там и смотрит в воду, сам не зная зачем.
Вечером, первый раз вернувшись от своего чуднόго хозяина, он постригся и побрился на одной из улочек. И при этом ему досадно стало, что так дорого берут и даже не стараются тебя развлечь. У нас брадобрей толкует об общественных делах, о членах магистрата и злоупотреблениях в сеймах, о неправоте однопричастников или подобоев. А здесь только о погоде да о прелюбодеяниях. Он решил показать им, как у нас бреют. Прежде всего будет брать на денежку дешевле, и народ к нему валом повалит. А во-вторых, станет говорить людям правду.
На другой день, вечером поставил он внизу, у высокой лестницы перед каким-то храмом, бог его знает как стоящим над водой, скамеечку с полотенцем, а под ней — таз с водой и давай на венецианский манер кричать, что он — мастер брадобрейного искусства, окончил высшую школу цирюльников в Саламанке, сам — родом из чешской земли, где брил королей, прелатов и самых важных военачальников таборитских с Прокопом Великим во главе, а бреет почти что даром и к тому ж еще смажет вам волосы благовоннейшей помадой.
Народ останавливался, мужчины садились на табуретку, и Матей брил их и стриг. При этом он говорил с ними по-итальянски, научившись этому языку за год своего пребывания в Падуе. Вот о чем вел он речь:
— Дожем называется, а просто обыкновенный городской голова. Готов биться об заклад, что коли сам не крадет, так родные, — потому без воровства такой роскоши быть не может! Так мы у себя членов магистрата попросту через окошко ратуши на улицу выбрасываем, а внизу на копья их принимаем, аж потроха наружу лезут. И им аминь, со всеми плутнями ихними. И попы у нас не смеют так чваниться. Позовешь — придет и проповедует, сколько тебе нужно. Поп — не господь бог, он должен нам тело и кровь Христову давать, — а так, что на него смотреть-то!.. А такой порядок, что в город одну рыбу возят, — плохой. У нас там поросятки этакие — и жирненькие, и постные. А без свининки какое питанье! Опять же вино. Здешнее вино, может, кому, и нравится, да разве с нашим пивом сравнить! Пьешь, и мороз тебя от удовольствия по спине пробирает… А коли уж об еде речь зашла, надо сказать так — больно мало ее у вас. А мы хорошо едим, много и долго. Соуса там ваши всякие дурацкие нам ни к чему, а вот мясо любим. А потом гуси! Ну куда этим вашим чайкам-хохотуньям и птицам разным с болот до гусей наших? Да такой гусь просто благословение божие, и мы до тех пор бороться будем, пока каждый по воскресеньям гуся на противне не заимеет… Капусту взять! У нас капуста не чета вашей. И свинья у нас другая, не то что у вас. И говядина лучше. И телятина. А, черт вас возьми совсем… Угодно голову надушить?.. Вы представить себе не можете, какая наша земля… Прикажете еще раз выбрить — начисто? И порядок мы там поддерживаем без королей и без дожей, и есть у нас несколько церквей еще не разрушенных, и служат там так дивно, и наши воспевают не так, как ваш патриарх, и нет у нас моря и никаких владений заморских, ни кораблей на широком море, ни празднеств с золотом и пурпуром, а… Готово. Пожалуйте следующий.
Да, да, только одна монетка. Мы у себя привыкли дешево торговать и заработок иметь хоть небольшой, да надежный… Ну вас с Венецией с вашей: развалилась на берегу, как женщина, и каждому смеется… А мы на каждого косимся скорей… Усики разрешите под носом оставить? Я ведь долгие годы дрался за правду божью и за хлеб для бедного люда, в одной руке цеп, в другой — бритва, и сам тоже на воде родился, только на другой — на Влтаве! Ну, та хоть не соленая… Благодарим покорно. Еще кого? Я бы лучше всего отсюда стрекача, кабы не мой чудак хозяин, который насчет всего этого других мыслей и готов не пить, не есть, только бы на ту великую воду смотреть. А по мне, это просто лужа, только побольше наших прудов, — завтра вот соберусь — и домой… Виноват, уж поздний вечер, плохо видать. Да и вам уж благовестят, — ну у нашего святого Вита колокола получше будут, вот послушали бы… Покорно благодарю… А дож ваш — ясное дело — морской разбойник и грабитель…
Так говорил Матей Брадырж, работая первый, второй, десятый и двенадцатый день и зарабатывая при этом столько, что вечером было чем и полакомиться, и горло прополоскать, да еще и сверх того оставалось.
Но потом вдруг возле его скамейки появились двое — чистеньких, изысканно вежливых, с кудрями, внятно говорившими о их профессии, и объявили, что цех венецианских цирюльников приглашает чужеземца покинуть Венецию или по крайней мере прекратить занятия своим ремеслом, в противном случае он будет посажен в тюрьму. А что значит дожская тюрьма в Венеции, об этом он, конечно, мог составить себе представление и у себя на родине, которую так расхваливает. А лучше, мол, всего, ежели он сейчас же свернет свою лавочку и уйдет, откуда пришел.
Но Матей встал и заявил, что долгие годы дрался на всех полях сражений во всем мире, в одной руке цеп, в другой — бритва, что цеха венецианских цирюльников не боится и будет брить и стричь, сколько ему вздумается, потому что он в христианской стране, а не в турецком рабстве! А им бы лучше позаботиться о том, чтоб у них в городе делали колбасы из свиных потрохов и кровяную — настоящие, как в Праге, а не копченые камни, которыми здесь потчуют бедных жителей!
Те отошли, но уже без улыбки. Матей Брадырж продолжал брить и стричь. Он снизил плату за бритье вдвое против прежнего назло здешнему цеху, объявив, что делает это потому, что в Венеции — великая нищета и он, сочувствуя беднякам, не может допустить, чтобы люди не могли стричься из-за высоких цен, назначенных здешним зазнавшимся цехом.
Еще несколько дней Матей Брадырж брил и стриг венецианцев. А в обеденный перерыв носил еду и питье своему молчаливому хозяину на морской берег. Но однажды утром его вдруг окружили человек десять вооруженных и, как он ни защищался и кулаками и бритвой, потащили его в тюрьму, для которой городской совет Венеции не нашел более подходящего места, чем под дворцом дожей. Там в сырой камере Матей уселся на кучу сухих морских водорослей. Кроме него, в камере сидело и лежало еще несколько человек, чьих лиц он не мог в темноте рассмотреть, да и речь их была ему непонятна. Он сел и стал ждать. Больше всего его тревожила мысль о том, кто же нынче в полдень понесет обед рыцарю Яну.
«Матей не пришел. Он умер, или с ним стряслась какая-нибудь беда. Надо ему помочь!» — сказал себе Ян и пошел в город по той дороге, по которой каждый день приходил и уходил его верный слуга. У причала одновесельных лодок взял перевозчика и вскоре высадился уже в городе, неподалеку от таможни. Но глаза его не дивились могучим стенам, выступающим из воды. Он не знал, где найти своего слугу. Сделал несколько шагов по твердой земле. Но спросить, где Матей, не мог. Кто-то вдруг обхватил его поперек туловища, завязал ему глаза, и несколько сильных рук посадило его в носилки, которые быстро двинулись вперед. Его понесли. Он заметил, что у него пропал меч.
Путь был недолгий. Скоро покачивание носилок прекратилось, Кто-то взял его за руку и велел ему выходить. Потом его повели по неширокой, гладкой мостовой и предупредили, что сейчас надо будет подниматься по лестнице. Двадцать ступеней вверх, пять шагов по ровной поверхности и еще двадцать ступеней вверх. Он почувствовал, что ступени низкие, широкие. И что ведут его по каким-то холодным помещениям; под ногами были скользкие камни. Потом ему приказали остановиться и сняли повязку с глаз.
Перед ним в золоченом кресле сидел старый лысый человек, облаченный в пурпурную мантию, с цепью на груди. На указательном пальце правой руки у него был большой перстень — вроде священнического. По обе стороны от этого человека сидели еще старики в богатых одеяниях, а сбоку за столиком настороженно и нетерпеливо посматривал писарь с пером в руке. Ян оглянулся. За его спиной стояли два великана в черных плащах. Это были венецианские стражники — мавры, о которых он столько слышал в Падуе.
