Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка
Перед ним в золоченом кресле сидел старый лысый человек, облаченный в пурпурную мантию, с цепью на груди. На указательном пальце правой руки у него был большой перстень — вроде священнического. По обе стороны от этого человека сидели еще старики в богатых одеяниях, а сбоку за столиком настороженно и нетерпеливо посматривал писарь с пером в руке. Ян оглянулся. За его спиной стояли два великана в черных плащах. Это были венецианские стражники — мавры, о которых он столько слышал в Падуе.
Зала была высокая и светлая. По углам стояли обнаженные статуи. Мраморный потолок украшала непристойная живопись. Ян всмотрелся в лицо старшего. Оно было величественное, умное и усталое.
— Почему меня задержали? — гордо спросил Ян по-латыни.
Старик сделал знак, и Ян услышал позади чьи-то шаги. Оглянувшись, он увидел своего верного старого слугу Матея под конвоем одного стражника. В руке у стражника была связка ключей. Матей был без оков. Он кинулся с радостным криком к ногам своего хозяина:
— Ты здесь, сударь? Спасибо, спасибо! Выручи слугу своего, невинно преследуемого!
Никто не приказал Матею встать, никто не помешал Яну погладить его по седеющим волосам. Человек в багрянице молча, спокойно наблюдал это свиданье. Писарь быстро писал.
Матей поднялся, поцеловал Яну руку.
— К лицу ли так поступать совету славного города Венеции? Преспокойно хватать чужестранцев и бросать их в тюрьму или, завязав им глаза, тащить в незнакомое место и ставить перед неизвестным и неправомочным судом!
Так сказал Ян. Старики слушали, а писарь писал. Но старший заговорил слабым голосом:
— Ты стоишь перед лицом венецианского дожа и его совета Нет такого места в мире, которое имело бы такую власть на земле и на море, как Венеция. А ты шумишь здесь, как в корчме, дерзкий студент.
— Я — рыцарь Ян Палечек из Стража, подданный чешских королей! — ответил Ян.
— А этот человек — твой служитель?
— Мой слуга и друг, Матей Брадырж, участник славных боев того времени, когда мир дрожал перед именем Гуса и Табора.
— Он занимался своим ремеслом на улицах этого города без разрешения цеха цирюльников и в беседах своих марал честь дожа и его совета.
— Как может простой пражский брадобрей марать честь дожа? Ее марает только образ действий твоих бирючей, дож!
— Ты знаешь, что Падуя повинуется мне и что ты тоже, как падуанец, обязан подчиняться моим распоряжениям.
— Мой судья — ректор Академии.
— Ты смел, юноша.
— Я — рыцарь из Чехии, сударь!
— Твоя беседа занимает меня. Я редко слышу такие откровенные слова. Расскажи о своей родине и своем городе…
И Ян Палечек начал, и речь его была песней.
— Сам бог поставил мой город там, на холмах над рекой Влтавой! Прекрасен этот город, государь, и велика его слава. Пускай твой город владеет далекими просторами морскими, государь, пускай среди рабов его — и славяне и мурины, пускай корабли твои бороздят волны далекой Индии и Китая. Пускай город твой стоит на окаменелом болоте посреди вод, и появление его можно назвать чудом. Но мой город предызбран для борьбы за правду божью. Мой город каждое столетие умирает и каждое столетие родится. Он подобен птице Феникс, обновляющейся в огне. Мой город кровоточит от ран, нанесенных им самому себе во славу божью. Мой город не владеет рабами, а освобождает их. Мой город не имеет морей, но слезы нашей любви омывают его каменье. Мой город хочет правды для каждого, но правды единой, ибо правда — только одна! Мой город верит, в то время как весь мир утратил веру. Мой город ропщет, мой город клокочет внутренними раздорами, мой город раздирается междоусобиями своих сынов. Но из междоусобий, из раздоров, из веры и любви этих сынов город мой возносится к славе. Он увенчан твердыней и храмом, чей камень сливается с величием небес. Мой город поет торжественную песнь камня и силы, отваги и надежды. Это песнь божьих воинов, перед которой дрожал и будет вечно трепетать весь мир… И ты, дож!
— Ты говоришь, рыцарь, то же, что твой слуга.
— В моем городе господин и слуга говорят на одном языке.
— Я старый человек, рыцарь, и многое слышал. Но этого языка не понимаю.
— Может быть, государь, я тоже научился этому языку на чужбине. Двадцать дней сидел я на берегу вашего моря. Дивился его мощи и силе ваших вод. И чем больше дивился, тем сильней тосковал о твердой земле, откуда бьет другая вода — живая, сладкие родники, из которых возникают хлеб, и труд, и борьба.
— Ты приехал, как еретик, разрушать порядок в моем городе?
— О нет, государь. Все нездоровое отмирает само. Я приехал посмотреть на людей и научиться любить их.
— Запрети своему слуге бунтовать население своими кощунственными речами.
— Я покину этот город со своим слугой, как только ты освободишь меня.
— Ты свободен, рыцарь. Возвращаю тебе твое оружие. Венеция и я слишком стары, чтобы не снизойти к твоим молодым заблуждениям.
Дож махнул Яну рукой, на которой сверкнул большой зеленый камень. Ян поклонился. Писарь кончил писать и подал Яну его оружие, которое перед этим лежало у писаря на столе, прикрытое красным покрывалом. Ян велел Матею следовать за ним к выходу.
И в тот же день они покинули город.
XXI
Рыцарь Палечек и слуга его Матей уехали из Венеции и стали странствовать по обе стороны реки По, к северу и к югу от ее благословенных вод. Они проезжали города, долины и любовались оливковыми рощами, приближались к местечкам в горах и дивились их малым укреплениям, большим церквам и белым колокольням. Итальянская земля тоже была во многих местах изранена и побита, но дело разрушения не было здесь доведено до конца, как на их родине, в чешской земле, где за все берутся слишком серьезно.
Во многих случаях Палечек встречал и следы чешской деятельности. За сто лет перед тем и больше бывали тут король Ян и его сын Карл. Палечек находил места, о которых читал когда-то в воспоминаниях великого короля. Память о нем и его отце в значительной степени уже заглохла, а простой народ, наверно, ничего о них но знал даже в ту пору, когда они сидели в здешних крепостях, завоевывали здешние города, хватали и казнили представителей здешних могущественных родов. Итальянский народ не имел к этим делам никакого отношения.
Ян переезжал из города в город. В некоторых на чужеземцев смотрели с подозрением, в других встречали их с распростертыми объятиями. До столкновений дело нигде не доходило, и Матей своим ремеслом открыто не занимался. Седеющий слуга молодого рыцаря спокойно следовал за своим господином, прислуживал ему, беседуя с ним и все время журя его за отсутствие бережливости. Но в деньгах недостатка не было.
Много всяких приключений пережил рыцарь Палечек во время этого путешествия по итальянской земле, подобных тем, которые приносили ему столько славы и богатства на пути из родного края в Падую. Не было города, откуда он уехал бы без подарков.
Около года блуждали так Ян с Матеем, потом вернулись в Академию.
Падуя ликовала. На всех углах только и было слышно:
— Пульчетто! Пульчетто!
Люди сбежались и стали расспрашивать, куда они ездили, были ли на могиле Дитриха Веронского[82], что делается в Венеции, понравилось ли им в Удинэ, хорошо ли они доехали до Феррары, не поступил ли Ян в Болонский университет, какая разница между князьями в Чехии и в Италии, не влюбился ли рыцарь в кого-нибудь, сколько бород обрил Матей и продолжает ли он по-прежнему ворчать, понравилось ли им тосканское вино, почему они не заехали во Флоренцию, — и задавали много таких же вопросов, на которые рыцарь Ян отвечал терпеливо и весело, выпивая со студентами и бакалаврами в тавернах и в свою очередь расспрашивая их, как они тут жили, что нового в Академии святого Антония и есть ли тут еще магистры, умеющие ходить по канату. После этой встречи Ян снова сел за парту и опять начал слушать чтение из Грациана.
В то время в городе появился монах Джордано, проповедовавший на площади покаяние и пламенной речью заставлявший своих слушателей преклонять колени. На его проповедях женщины голосили и рвали волосы на голове, у мужчин текли слезы по щекам, а дети подымали такой рев, что матерям приходилось уносить их. Джордано никогда не выступал с церковной кафедры, а всегда стоял прямо среди толпы, возвышаясь над ней на две головы. Тощий, с глубоко запавшими карими глазами, костлявыми пальцами и тонкими икрами, он махал руками, словно ветряная мельница крыльями, и уста его извергали огонь, опалявший души. Монах Джордано верил, что близится приход антихриста и что только молитвой, постом, публичной исповедью и самобичеванием можно предотвратить торжество ада на земле.
Ян Палечек несколько раз присутствовал на этих удивительных сборищах падуанского населения, где дело доходило до таких проявлений отчаяния, что порой трудно было решить — не в сумасшедший ли дом ты попал. Университет на Джордановы проповеди не обращал внимания, но студенты ходили послушать человека, чье красноречие подобно полыхающему огню.
