Наталья Навина - Последние Каролинги – 2
Прежде, чем сломать печать, он отпустил всех приближенных. Усилия Азарики, некогда положившей столько времени, чтобы преподать ему основы грамоты, даром не пропали – теперь Роберт в чтецах не нуждался.
Однако письмо оказалось не от Генриха.
«Любезный брат! Да позволено мне будет поименовать вас так в память о дружбе, которой ваша светлость изволила дарить меня в те дни, когда я пребывала в довольстве и счастье. Ныне, скорбящая вдова, я влачу свои дни среди слез и воздыханий, ибо волею земного – но не небесного – правителя я оторвана от наследия своих близких. Убежищем мне служит мое родовое владение близ Рибемонта, на земле, которой распоряжается обитель святой Маргариты. Здесь я, хоть и не приняв монашеского сана, зачастую провожу дни в построенных моим иждивением отдельных покоях. Единственной отрадой служат мне воспоминания о дорогих усопших, а единственными гостями – те, кто в полной мере мог бы разделить горечь утраты. Любезный брат мой и друг! Я была бы рада видеть вас у себя в гостях, дабы вместе оплакать моего возлюбленного супруга и мою несчастную сестру, которых мы так безвременно лишились, и, может быть, иные нечаянные встречи могли бы утешить нас среди моря скорбей.
Ортруда,
вдовствующая герцогиня Суассонская.»
Роберт смял письмо. Герцогиня Суассонская, как же! Эта добрая женщина при всех своих достоинствах была столь глупа, что сроду бы не сумела продиктовать – не говоря уж о том, чтоб написать – столь связное и красноречивое письмо. Письмо, изъясняющееся одними намеками.
У Рибемонта… вблизи спорных территорий… и Реймской епархии! Ну, конечно же, Фульк. Это его слог – ускользающий, любезный, ни о чем не говорящий ясно.
А герцогиня? Письмо, безусловно, написано с ее ведома и согласия. Она обижена Эдом, лишена состояния в пользу сыновей, а главное – она сестра Аолы. Она не может не желать мести.
Однако же! Стоило Роберту подумать о Фульке… лишь мысленно обмолвиться о возможности заново связаться с ним – как вот оно, письмо. Это должно считать не иначе, как знамением Господним. А знамениями пренебрегать не следует.
Ясным майским утром Азарика сидела в своих компьенских покоях, полных книг, которые для нее скупали в обедневших монастырях, а также отыскивали в разрушающихся патрицианских виллах, и карт, кои она, совершенствуя умение, приобретенное еще в юности, вычерчивала сама. Похоже, в ближайшее время ей придется основательно изучить карты италийских земель…
Совета сегодня не намечалось, поэтому королева была одета по-домашнему – в простое свободное платье из золотисто-коричневой ткани, волосы скручены в узел. Перед ней лежала книга – «Хроника Каролингов и Эвдингов». Этот свой новый труд Фортунат начал более шести лет назад, но дело идет к тому, что заканчивать его придется ей. Однако сейчас она писать не собиралась. Вульфгунда, нянька, должна была привести детей. Дети теперь, в отсутствие мужа, оставались единственной отрадой Азарики. Во всем остальном она, пожалуй, даже более одинока, чем в первые свои дни во дворце. Фортунат, хоть и сохранял ясность ума, стал скорее пациентом, чем другом. Нантосвельта умерла год назад – отказали почки во время поздних родов. Но еще раньше распрощался с этим миром не пользовавшийся доверием старшей придворной дамы лекарь Сулейман. Отправившись как-то в Лаон, он повстречал на узкой улице некоего не в меру выпившего ревнителя благочестия, который, не желая видеть в христианском городе поганых мусульман, зарубил на месте мирного лекаря. Эд затем повесил оного благочестивца, однако жизни Сулейману это не вернуло. Из друзей оставалась одна Гисла, но она после коронации вернулась к себе в Веррин.
За дверью послышались голоса, и Вульфгунда ввела, чинно держа за руки, двух мальчиков. Впрочем, они тут же вырвались от нее и бросились к королеве. На первый взгляд они казались похожи – оба примерно одного роста, крепкие, светловолосые. Но лишь на первый взгляд. На самом деле сходство было самое поверхностное. Винифрид был белокож и румян, с круглым добродушным лицом, широкой улыбкой, голубыми глазами под светлыми ресницами, и крепким загривком. Ги, не уступавший своему названому брату в росте – хотя между ними и были разница почти в два года, – казался суше и тоньше в кости, правда, хрупким его никто не назвал бы. Черты лица его отличались правильностью, и, не будь они чертами ребенка, их можно было бы назвать резкими, а взгляд черных глаз из-под черных же жестких ресниц настораживал бы своей пристальностью, если бы не ясная и открытая улыбка – в этом, может быть, и проявлялось его главное сходство с Винифридом. Впрочем, это улыбка всех детей, растущих в любви и заботе.
Азарика положила руки на головы детей. Она старалась никак не проявлять разницы в обращении между родным сыном и приемным, хотя сердце ее говорило иное. Стыдно признаться, но иногда она была рада, что после Ги у нее не было детей – казалось невыносимым отдавать другому ребенку часть той любви, что по праву принадлежала Ги. Стыдно перед собой и Винифридом. Но Винифрид пока что этого не понимал – он был тугодум, да и Ги был с ним очень добр и терпелив, хотя вообще характер у него был не сахар. И сейчас мальчик жаловался, что няньки не отпускают их купаться – как будто стоят лютые морозы. Он, как и мать, страшно любил плавать, но у нее, к сожалению, не всегда находилось время самой проследить за этим.
Вошла Ригунта, младшая из придворных девиц, присела, прощебетала (уж сколько лет прошло, и сколько их сменилось, а они все щебечут):
– Прибыл приор Горнульф, госпожа.
Азарика была удивлена. Она не ждала Авеля так скоро после своего отъезда из Лаона. Кроме того, Ригунта чего-то явно не договаривала. Увидела нечто, о чем ей не велено говорить?
– Пусть войдет. А вы, дети, пока поиграйте.
Мальчики тут же откатились в дальний конец покоев, где немедленно учудили возню, перемежающуюся с весьма солидными тумаками.
У возникшего Авеля был смущенный вид. Хотя, правда, он часто смущался, когда с ней разговаривал, но здесь смущение шло выше обычного. Он даже не благословил ее, войдя.
– Что случилось, Авель?
– Случилось, госпожа моя… – похоже, он не знал, с чего начать. Потом взгляд его остановился на играющих детях и за них зацепился. – Дело в том, что к нам пришла одна женщина… она… она говорит, что она из рода Эттингов… сестра отца…
– Что? – Азарика поднялась с кресла. У Винифрида Эттинга было, помнится, две сестры, и Азарика не могла припомнить, слышала ли она когда-нибудь их имена. Но даже и без имен одну из них она запомнила хорошо. Она неосознанным жестом поднесла ладонь к лицу. – У нее нет… одного глаза?
– Да…
– Где она? Я хочу ее видеть! Доставь ее в Компендий!
– Она… Деделла… здесь. Я оставил ее в людской. Я не знал, захочет ли королева ее принять…
– Немедленно веди ее сюда!
Он вышел. Азарика прижала кулаки ко лбу. Деделла жива! Судьба Эттингов была страшной, незаживающей раной на совести Азарики. Сколько лет минуло, а она все слышала жуткий предсмертный шепот Агаты: «Все из-за тебя, проклятый Оборотень!». Она могла бы утешаться мыслью, что это неправда, двойная неправда – Эттингов сгубило их участие в мятеже, она же, напротив, пыталась их спасти, и был жив тогда новорожденный, некрещеный еще Винифрид… Но она знала точно – по воле судьбы, не по собственной, она стала проклятием этого рода. Если бы в тот страшный день императорской охоты их пути не пересеклись, тот день, возможно, стал бы последним в жизни Азарики, а Эттинги, столь же возможно, жили бы до сих пор. А теперь, выходит, и Деделла жива… Зачем она пришла? Повидать племянника? Просить о помощи? Или бросить ей в лицо то же обвинение, что и Агата?
Все равно. В любом случае она сделает для нее все, что сможет. Попытается исправить то вольное или невольное зло, которое та из-за нее вынесла. Ибо судьба может быть милосердна к отчаявшимся. Это она знала по себе.
Деделла, продвигаемая Авелем за локоть, шла на негнущихся ногах. Ее решимость, словно на крыльях урагана доставившая из Аллемании в Нейстрию, тем же ураганом и была снесена. Она боялась, панически боялась, несмотря на успокоительное бормотание приора, что королева добра и никогда, никому не делает зла, что сейчас она увидит своего племянника, а короля не увидит ни за что…
Этого-то она и боялась – увидеть короля. Хотя ей было отлично известно, что его нет в Компендии, и вообще, вероятно, он уже у границ Нейстрии… Но она ничего не могла с собой поделать. Ожили все прежние, пропитавшие существо страхи, не изгоняемые никакими разумными объяснениями. Ужас затравленной дичи перед охотником, жертвы перед палачом.
И, когда Авель просто силой втолкнул ее в королевские покои, Азарика поняла, что эта женщина, растрепанная, с дрожащими губами, ни проклинать, ни обвинять ее не будет. Ее единственный глаз уставился в сторону играющих детей. Она сделала еще несколько неверных шагов.
