На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Тютчев Федор Федорович

Барышня так и остановилась.

— Ты откуда, — спрашивает, — по-русски так наловчился говорить?

— В плену у вас, — отвечаю, был, три года в России жил, да вот теперь, по милости Ак-падишаха, на родину возвращен, только обеднел очень, совсем, можно так сказать, с женой и детьми с голоду помираем. Купите курочек, тебе за то Аллах счастье пошлет, мужа хорошего.

Улыбнулась она при этих словах. Посмотрела на меня, на корзину с курочками.

— Сколько, — спрашивает, — хочешь за них?

— Сколько дашь. Торговаться не буду. Хорошие курочки, жирные. Дозволь везти за тобой? Куда прикажешь?

— Ну, ладно, — говорит, — вези.

Пошла она назад, и я за нею. Привела к дому коменданта, к кухне. Вызвала денщика, выбрали они вдвоем из корзины курочек, сосчитали: ровно тридцать.

— Ну, сколько же, спрашивает еще раз, — тебе за них?

— Сколько пожалуете.

— Рубль серебром не мало?

— Помилуйте, — говорю, — вполне предостаточно. Век буду за ваше здоровье Аллаху молиться.

Принесла она мне деньги, отдает и словно что вспомнила.

— Вот, — говорит, — скажи мне, пожалуйста, не слыхал ли ты там, у себя в горах, про офицера одного пленного? Давно уже в плену находится.

Про Назимова, думаю, спрашивает.

— Слыхал, — говорю, — в Ашильте был такой один, месяца полтора тому назад помер.

Как сказал я это, изменилась она вся в лице, белей бумаги стала, даже на ногах зашаталась. Вижу, хочет слово сказать, а дыхания нет… Жаль мне ее стало.

— Вы, стало быть, — спрашиваю, — сродственница али как Назимову приходитесь?

— Какому, — говорит, — Назимову?

— Да тому самому офицеру, что в Ашильтах номер.

Зарделась она вся, повеселела, глаза так и просияли.

— Ах, — говорит, — ты, стало быть, не про того говоришь. Назимова я не знаю, а спрашиваю я про другого.

Тут мне что в голову вдарило.

— Так уж не про Петра ли Андреевича, господина Спиридова, любопытствуете?

Она так и привскочила.

— А ты его знаешь?

— Знаю. Видал даже.

— Где и как?

Почала она меня тут расспрашивать. С полчаса, по крайности, времени прошло. Замучила даже расспросами, совсем с панталыку сбила. Чуть было не проврался. Однако ничего, выдержал, только устал язык ломать.

Под конец спрашивает:

— Можешь ты, — говорит, ему письмо передать? Я тебе за это три рубля дам.

— Могу, — говорю, — пиши письмо, а я еще на базар схожу.

Боялся, чтобы на кухню не послала, там денщик, старая собака, чего доброго, сообразить мог, каков таков я татарин.

— Хорошо, — говорит, — иди, а через час будь здесь.

Ну, мне и на руку. Привязал я своего ишака подле дома к дереву, а сам пошел бродить по крепости. Высмотрел все, что мне следовало. Вижу, порядок везде большой, часовые зоркие, куда не след не пускают.

Валы насыпаны свежие, рвы выкопаны глубокие. Одно слово — крепость как крепость. Надо бы быть справнее, да некуда. Обошел кругом и через час времени возвращаюсь. Увидела меня барыня, вышла.

— Вот, — говорит, — тебе письмо, вот и деньги, а ежели ответ принесешь, еще дам.

Поклонился я ей низко низко, поблагодарил, отвязал ишака, да поскорее к воротам, потому вижу, при таком порядке и оглянуться не поспеешь, как влопаешься. Выдал мне часовой мое оружие, честь честью, сел я на своего ишака и затрусил восвояси. Вот тебе и весь рассказ, а теперь письмо принимай. Ежели захочешь ответ написать, я тебе бумаги и карандаш достану, у Николай-бека в доме имеется, напиши — опять поеду, сдам.

Спиридов взял письмо из рук Ивана и торопливо надорвал конверт. Обычное хладнокровие на этот раз изменило ему. Он сильно волновался. В его чувстве к Зине Балкашиной всегда было много дружелюбия, теперь же, при тех тяжелых условиях, в которых он находился, оторванный в течение более четырех месяцев от всего мира, это письмо являлось для него чем-то вроде подарка с неба. Чувство глубокой, безграничной признательности к девушке, давшей ему такое яркое доказательство не угаснувшей симпатии, наполнило его душу глубокой признательностью.

"Глубокоуважаемый Петр Андреевич! — читал Спиридов. — Счастливый случай доставляет мне возможность написать вам несколько строк, которые, надеюсь, немного, быть может, развлекут вас в вашем тяжелом положении. Абдалла-татарин, взявшийся доставить вам это письмо, рассказы вал нам ужасные вещи о тех условиях, в которые вы поставлены. Вы представить себе не можете, как мы все: папа, мама и я, горячо, от всей души жалеем вас и искренне желаем вам скорейшего освобождения.

К большому нашему огорчению, никто из нас не может не только помочь вам вырваться из ненавистного плена, но даже хоть сколько-нибудь облегчить ваше невыносимое положение. Вся ваша надежда на Бога. Молитесь и старайтесь не падать духом.

В минуты особенно сильного уныния вспоминайте почаще о ваших друзьях, которые будут несказанно рады увидеть вас, когда вы наконец вернетесь из плена".

Далее Зина сообщала некоторые новости. Между прочим, она писала о Колосове, о том, что он почти поправился благодаря уходу Ани и лечению Абдулы Валиева. "Теперь, — прибавляла Зина, — они уже настоящие жених и невеста, хотя объявления не было, но это уже не составляет секрета ни для кого. Счастливая Аня, выходит замуж за того, кого полюбила. Сколько счастливых минут ожидает ее. Иван Макарович в ней души не чает, это даже уже не любовь, а какое-то обожание. Я недавно ездила к ним с оказией, прожила с неделю. Смотреть на них — душа радуется. Помните, вы как-то говорили, что нет той любви, которая бы выдержала сильное испытание. Поглядели бы на Колосова и на Аню, их любовь никаких испытаний не боится. Никакая сила не могла бы разлучить их, кроме смерти…

Старик Панкратьев на седьмом небе от восторга, он не надышится на них обоих и только и мечтает о свадьбе, которая ввиду еще слабого здоровья Ивана Макаровича отложена до лета".

О себе Зина писала, что она "очень скучает. В крепости тоска смертельная, делать, в сущности, нечего, даже хозяйства никакого нет. Отец выписал мне по моей просьбе много книг, но до сих пор они еще не получены. От нечего делать усиленно занимаюсь французским языком, я убедилась, что в глазах многих знание женщиной французского языка дает ей огромное преимущество и составляет главное достоинство".

Прочитав это место, Спиридов невольно улыбнулся. Намек был слишком прозрачен. "Это она про княгиню Елену, — подумал он, — не могла не съязвить. Люблю за это".

Оканчивалось письмо горячими пожеланиями скорого избавления от плена.

Спиридов несколько раз прочел письмо от начала до конца. Несмотря на его местами насмешливый тон, оно дышало любовью и горячим, искренним сочувствием к несчастью, постигшему Петра Андреевича. Это сочувствие было ему тем отраднее, тем дороже, чем невыносимее была его жизнь; оно, как яркий луч солнца, прорезывавший черную мглу, осветило и оживило его, придало ему силы и бодрости.

"Славная девушка, — подумал Спиридов, — сердечная, умная и не плакса. Другая бы при подобных обстоятельствах такой бы плач на реках вавилонских развела бы, что только держись, а она молодцом, ободряет да шутит…"

Спиридова охватило страстное желание поскорей ответить на это письмо. Иван, согласно своему обещанию, принес бумагу и карандаш, и Спиридов с жаром принялся за работу. После долгого вынужденного бездействия писание письма доставляло ему высокое наслаждение. Он писал, пока позволял свет, скупо проникавший в узенькое окошечко, и исписал кругом целых три листа писчей серой бумаги. Все, что испытал он за эти четыре месяца, все свои душевные ощущения, страдания, перенесенные им в гундыне, надежды и сомнения, — все это вылилось из-под его карандаша свободно и плавно, как никогда. Под впечатлением одиночества, заброшенности и глубокой признательности за ее сочувствие Спиридов, незаметно для самого себя, придал письму особенно дружеский тон. Присущая сдержанность и осторожность на этот раз оставили его, и он заговорил с Зиной таким языком, каким не говорил еще до сих пор.