Владислав Бахревский - Сполошный колокол
План понравился.
Гаврила, который ратным людям решил не мешать, спросил Мошницына:
— Одобряешь, староста?
Мошницын вздрогнул и деланно засмеялся:
— Фу-ты! Напугал! На свечу я засмотрелся, на Божий огонь.
— Так одобряешь или нет?
— Неискусны мы с тобой, Гаврила, в ратном деле. Коли стрельцы говорят, что хороша задумка, стало быть, так оно и есть. Все в Божьей воле.
— А что скажет стрелецкий голова Бухвостов?
— Скажу так: коли князь Хованский сойдет завтра со Снетной горы, на Снетную гору он уже не воротится. Нам бы только втянуть его в дело. У него мало людей, они против нас не устоят. Только вместо двух конных отрядов нужно иметь три, на случай, если острожку пошлют помощь из Любятинского монастыря.
«Дельно говорит», — подумал Гаврила и сказал:
— Вот и быть тебе, Бухвостов, воеводой третьего отряда.
Прошка Коза от неожиданности крякнул, но возражать не стал, а Гаврила радовался: если дворянство псковское будет с посадом и бедными людьми заодно, не усидит Хованский на Снетной горе.
Тут наконец сказал свое слово и Томила Слепой:
— Радостно мне, что сообща решаем мы трудные дела наши. Вот уже какой месяц управляемся одни, без воеводы, без его дьяков, без митрополита и царя. Благословляю я вас, товарищи мои, воины Пскова, на подвиг. Коли мы устоим, верно, быть чуду. Наступит счастливая, богатая жизнь. Крестьяне будут крестьянствовать, а ремесленники — творить ремесло.
— А государь? — вырвалось у Мошницына.
Все поглядели на Томилу. Он улыбнулся:
— А кто был царем, когда Адам пахал, а Ева пряла?
Мошницын закашлялся, схватился за грудь, проворно поднялся:
— Болезнь моя возвращается, грудью я слабый, разотрусь пойду, не то и слечь недолго.
У дома старосту Мошницына нагнал Ульян Фадеев.
— Ох, до чего же тяжелые времена выпали на нашу долю! — чересчур пожаловался Ульян.
Мошницын покосился на Ульяна, промолчал.
Остановились у ворот.
— Поговорить мне с тобой надо, душу отвести, — сказал Ульян.
Мошницын заколебался, но Ульян открыл дверь и первым вошел во двор.
— Будь гостем, — пришлось сказать старосте.
В доме Ульян за хитрыми словами не прятался, сказал открыто:
— Завтра ли, через полгода ли, а Псков распахнет ворота перед московским царем. Тогда от сыску на печи не спрячешься.
Мошницын глядел на Ульяна с удивлением. Ульяну даже страшно стало, не ошибся ли он, открывшись перед ним? Да отступать было некуда.
— Коли хочешь уцелеть, свет мой староста, дай знак туда: ты, мол, в псковском воровстве не своей волей…
— Это какой же знак? — В вопросе насмешка, недоверие и надежда.
Ульян уловил жалкую нотку, уловил и успокоился.
— Подарочек пошли князю Хованскому.
— Это какой же подарочек?
— Тебе видней — какой. А коснулось бы меня, послал бы я князю коровью тушу. У них ведь в стане голодно. А ты, я слышал, вчера корову заколол.
— Заколешь, коли выгон у Хованского и кормить скотину нечем.
— Что верно, то верно, — охотно согласился Ульян и деловито закончил свои речи: — Я сегодня ночью буду у князя, вот и прихвачу твой подарок. Князь, глядишь, не забудет тебя… И мне окажи малую милость. Написал бы ты, староста, грамотку, что вход-выход из Пскова мне по тайному делу разрешен и днем и ночью.
Мошницын усмехнулся вдруг:
— Тушу коровы получишь при выходе из моего дома. Выпустят тебя из города через Михайловскую башню. Там мои люди. А слов я твоих не слыхал. А коли ты попадешься и потянет тебя вспоминать, то на первой же пытке я прикажу вырвать у тебя язык.
Побледнел Ульян, а Мошницын отвернулся от него к иконам и стал творить благочестивую молитву.
Узнал князь Хованский про то, что ему коровью тушу в подарок прислали, ногами затопал:
— Издеваются? Ну, даст Господь мне победу, запоют они у меня Лазаря!
Ордин-Нащокин еле успокоил князя, объяснил, что тут не гневаться нужно, а радоваться. Верхушка псковского мятежа ищет лазейку к спасению. Значит, во Пскове шатко.
Когда же узнал князь Хованский, как завтра задумали воевать его псковичи, подобрел и наградил Ульяна рублем.
Ульян не растерялся, попросил остаться на Снетной горе, но Ордин-Нащокин не разрешил. Во-первых, псковичи, узнав об измене Ульяна, отменят вылазку. Во-вторых, время для измены не подошло, а в-третьих, должен был Ульян отнести во Псков две клетки с голубями. Не простыми — почтовыми. Голубков нужно было доставить Пани, да так, чтоб ни одна живая душа про них не проведала.
И отправился Ульян прежней дорогой в город.
Первый большой бой
Рано поутру распахнулись Варлаамовские ворота, и конница псковских стрельцов поскакала к острожку, где сидел с наемниками Зюсс да псковские дворяне, верные царю. Вел отряд Прокофий Коза. Со стены следили за этой атакой не только пушкари и ополченцы. Велел привести Гаврила князя Львова на стену: пусть полюбуется на свое войско. Князь стоял, насупив брови, — виданное ли дело, чтобы воеводой так помыкали? И вдруг хмурь как рукой сняло: так и впился глазами в поле, а там было на что посмотреть. Из-за деревеньки, отсекая Прокофия Козу от города, вылетели казаки из полка Хованского. Со стороны Снетной горы шел на рысях другой отряд, а из острожка выводил рейтар немец Рихард Зюсс.
Прокофий Коза дрогнул. Стал сдерживать коня. Остановился отряд. Не отступить ли? Да ведь, пожалуй, не дадут уйти. Повернешься спиной — тут тебе и всыплют.
Гаврила-староста увидел замешательство в отряде Прокофия Козы.
— Не пора ли помощь высылать? — с умыслом обратился Гаврила к Бухвостову: Бухвостов стрелецкий голова, он и в осадах сидел, и города брал, а главное — хотелось Гавриле, чтобы понял Бухвостов: доверяют ему новые псковские старосты.
Бухвостову от доверия этого нехорошо стало. Того и гляди, в заводчики мятежа попадешь. Потому ответил Гавриле не сразу, но твердо:
— Пора, Гаврила Демидов, посылай меня на помощь пятидесятнику Прошке Козе.
— С Богом! — обрадовался староста.
Отряд Бухвостова на рысях покинул город, но пошел не в сторону Снетной горы, попридержать Хованского, а нацелился на тылы Прошки Козы.
— Не успевает, что ли, встать на пути Хованского? — удивился Ульян Фадеев.
— Ему виднее, не первый раз в боевом поле, — откликнулся Гаврила.
И в это время Бухвостов врезался в отряд Прокофия Козы, рассекая его надвое и рубя.
— Измена! — Губы у Гаврилы едва шевельнулись, но слово грянуло как гром. Его услышали все.
— Измена! Измена! Измена! — понеслось по городу, пугая не только слабых, но и сильных.
Оттолкнув Ульяна Фадеева, к Гавриле бросился Донат:
— Староста, пошли меня на помощь. Загубят Прошку. Скорей!
— На войне торопиться не след! — сердито прикрикнул на молодого стрельца Максим Яга. — Ульян, веди своих, да галопом!
Ульян вопросительно поглядел на Гаврилу.
— Скорее, Ульян! — только и сказал староста. И когда тот убежал исполнять приказ, обнял Максима Ягу: — Давай и ты, Максимушка, выступай! Не посрами славы Пскова.
Старый стрелец дал знак, и за городские ворота повалило пешее войско. Четыре тысячи хорошо вооруженных людей, только вот к войне непривычных. Стрельцы многие тоже в настоящем деле ни разу не были.
Нет страшнее измены в бою. Только и на измену лекарство есть: смелость.
Со всех сторон шли на Прокофия Козу враги: со Снетной горы, из Любятинского монастыря — отряды Хованского, из острожка вывел дворян и рейтар полковник Зюсс, из родного Пскова в спину ударил Бухвостов.
Прокофий Коза, Прошка Коза, скорый на всякое дело, на прыткость ног не надеялся, надеялся он на саблю свою, на верных товарищей своих. Да и с Бухвостовым изменщиков было немного. Расколоть они раскололи отряд Прокофия, прошли насквозь, а как развернулись — увидали, что их с Бухвостовым всего-то два десятка. Хоть и заметались люди Прокофия Козы, а сам он с Никитой Сорокоумом встал на поле каменным истуканом, собрал отряд, перестроил и ударил. Бросился Бухвостов к Зюссу под крылышко.
Тут и Ульян Фадеев подоспел.
Черное сердце Ульяна — с Бухвостовым, а сабля его — с Прошкой Козой. Сплотились стрельцы вокруг Прошки, зло ударили по Любятинскому отряду, отбросили его к монастырю.
Зюсс в бой не вступал. Выходил он из острожка, чтобы пугнуть мятежников, выходил на свой страх и риск, потому что приказ от Хованского был у него точный и строгий: усидеть в острожке, чего бы это ни стоило.
Не усидел бы, нет! Когда бы не ночь темная, когда бы не Ульян Фадеев с Мошницыным-старостой.
Не сулил победы псковичам ясный день. Это и Гаврила понял: поглядел на него князь Львов высокомерно, ничего ему не сказал и пошел со стены прочь. Гаврила его не удерживал.
