Владислав Бахревский - Сполошный колокол
Глядел Донат в небо. Уж такая синь — закроешь глаза, а все равно сине. Ну и, конечно, повернулся Донат на бок — в сон потянуло. Ухом коснулся земли, а земля гудит, будто улей в ней. И вдруг через пчелиный тот гул — лошадиный топот. Зябко стало.
Лежал Донат за изгородью. Вокруг Пскова деревеньки малые кучками, как опята. То холм усыпят избами, то низинку. То к лесу прижмутся, то на поле выскочат. В такой вот деревеньке и стоял с тридцатью молодцами новоприборный пятидесятник. Царь таковым чином пока что не пожаловал Доната, зато Гаврила Демидов повеличал.
Князь Хованский был уже близко. И Псков готовил ему встречу.
Земля не обманула Доната. К овечьему загону, под забором которого он лежал, прискакал всадник:
— Показались!
Донат недовольно хмыкнул, потянулся, сел. Стрельцы, прослышав о том, что войска Хованского близко, прибежали к своему пятидесятнику, как цыплята к наседке. Донат, скрывая от людей волнение, тщательно завернул ноги портянками, не торопясь натянул сапоги и, все еще сидя на земле, посмотрел на гонца:
— Чего на коне торчишь? Слезай! А то Хованский увидит твой горшок и сбежит со страху!
Шутка была тяжелая, но все охотно засмеялись. На гонце и вправду шлем был неуклюжий — горшок горшком.
Донат встал:
— Будем действовать, как велено. Если Хованский на деревеньку наскочит — вступим в бой. Если пойдет мимо — пропустим. Ударим по обозу. Наше дело — обоз… А теперь, воины, пошли-ка спрячемся. Да получше.
Решил Донат увести своих на зады, к трем прошлогодним стогам соломы.
Стрельцы прятались с удовольствием, пятидесятнику пришлось прикрикнуть на них:
— Вы не больно-то вглубь лезьте! А то вас и не найдешь.
Тут подошел к нему крестьянин с косой на плечах:
— Ворог — на порог, а вы — в солому!
— Не твоего ума дело, мужик! — огрызнулся Донат.
— Куда ж нам до вашего брата. Мы косы изготовили для встречи князя, на вас надеялись, а вы как сметану лопать — первые, а как дело до войны — так вона.
— Как тебя зовут? — нахмурился Донат.
— Не пугай, не из пужливых! — ответил крестьянин. — Иван Сергушкин я.
— Я тебя не пугаю, Иван Сергушкин. У нас от Гаврилы-старосты особый приказ. Нам на рожон лезть не велено. Понял? И вам я лезть на рожон не велю. Если Хованский или какой отряд его войдет в деревню, приказываю тебе встретить его хлебом-солью… А вот когда мы в бой пойдем, тогда помогай.
— Это с кем же мы воевать-то будем, коли к Хованскому велишь с хлебом-солью идти?
— С обозом его!
— С обозом? — задумался Сергушкин. — Дело. Без харча воевать не можно.
— Ну, так ступай к мужикам. Вели им сидеть до поры смирно.
Сергушкин хотел уйти, но Донат остановил его:
— Помоги-ка мне на стог залезть.
В трех верстах от Пскова князь Иван Никитич Хованский сделал последний привал. Собрал военный совет. Был князь грузен, толстобрюх. Губы толстые, сдавленные с боков тяжелыми, налезающими на круглый нос щеками. Оттого похож был Иван Никитич на зажиревшего ребенка. Такими-то губами не приказы давать, а в сладком сне причмокивать да присвистывать.
Глядя князю в лицо глазами, полными любви и отваги, встал Воронцов-Вельяминов.
— Князь Иван Никитич, — сказал он, — я мыслю с ходу напасть на деревеньки, окружающие Псков, поджечь их, чтобы выманить идущих на помощь крестьянам стрельцов и горожан. Вторым отрядом ударить на ворота и за спиною псковского воинства ворваться в город.
— Этого делать нельзя! — резко поднялся на ноги Ордин-Нащокин. — Мы пришли под Псков не для того, чтобы разорять свои же земли. Мы пришли для того, чтобы склонить на свою сторону тех, кто пристал к мятежу не своей волей. Таких людей во Пскове большинство. Верю, что вскоре они сами расправятся с бунтовщиками и Псков добром откроет князю ворота.
— Ждать? — закричал Воронцов-Вельяминов. — Нужно так наказать чернь, чтоб она навеки разучилась держать голову прямо!
— Я не могу идти на приступ, — сказал Хованский и стал вздыхать. — У меня две тысячи войска. Две тысячи — не двадцать! Во Пскове одних стрельцов полторы тысячи. У Пскова пушки, а у меня ни одной. У Пскова хлебные запасы, а у меня корма людям — на неделю, лошадям — на три дня.
— Вот потому и надо ударить! — не сдержался Воронцов-Вельяминов.
Хованский в сердцах под ноги себе плюнул:
— Коли мы нападем, от нас пух полетит. А как псковичи разобьют меня, так гиль заново пойдет гулять.
— Надо подождать, — сказал Ордин-Нащокин. — Перекрыть дороги, ведущие в город, и подождать.
Хованский отер вспотевшее лицо платком и, повздыхав, сообщил:
— Я собрал вас не для того, чтобы решать, приступом идти на город или измором его взять. Тут дело за нас решено нашей слабостью. Я собрал вас, псковских дворян, чтоб указали вы мне место хорошее, где стоять можно лагерем долго. Чтоб с того места сбить нас было не просто.
— Лучшего места, чем Снетогорский монастырь, не придумаешь, — сказал Ордин-Нащокин. — На холме стоит. С одной стороны река защитой, с другой — озеро. Стены в монастыре высокие, крепкие.
— Сколько до Пскова верст? — спросил быстро князь.
— Три версты.
— Туда и пойдем! — Иван Никитич проворно вскочил на ноги. — Да смотрите мне, чтоб ни выстрела по городу. Они — пусть палят. Мы — смолчим. Вам говорю, псковские дворяне. Поедете возле меня, а то, я гляжу, прыти вам девать некуда.
Труба пропела сигнал.
Полк Хованского двинулся ко Пскову.
Гаврила Демидов стоял на Гремучей башне. Здесь была самая большая псковская пушка. Ее выстрел — сигнал для всех пушкарей города. Гавриле Демидову доложили:
— Князь Хованский взял без боя Любятинский монастырь. Монахи встретили князя хлебом-солью.
— Ладно, — кивнул Гаврила.
Через четверть часа новый гонец:
— Князь Хованский оставил большой отряд в монастыре, а сам идет мимо Пскова.
— Ладно, — согласился Гаврила.
Третий гонец сообщил:
— Князь Хованский никого не трогает. Деревень не разоряет. Идет мимо Пскова.
— Ладно, — сказал Гаврила. — Я и сам вижу.
Полк Хованского шел противоположным берегом реки Псковы.
— А ну, изготовьтесь! — приказал Гаврила пушкарям.
Пушкари бросились заряжать орудие, а старший пушкарь подошел к Гавриле:
— Далеко!
— Вижу, что далеко. Не ради убийства сей залп. Пусть князь знает, что Псков — не Новгород, а псковичи — не новгородцы.
К Гавриле подбежал с зажженным фитилем Мирон Емельянов. Глаза горят пуще фитиля.
— Палить?
— Пали, Мироша.
Мирон подскочил к пушке, перекрестился, поднес фитиль к полке с порохом и отскочил. Рвануло так, что башня наполнилась гулом, будто в колоколе сидели.
И сразу же рявкнули все пушки Пскова.
Князь Иван Никитич Хованский остановил коня, любуясь пороховыми облаками, слетевшими с башен города.
— Славно! — сказал. Потянул ноздрями воздух и тянул до тех пор, пока ноздри не поймали запах пороха. — Славно! — повторил князь, трогая коня.
Рядом с ним оказался Ордин-Нащокин. Хованский кивнул на городские стены:
— Пообветшала крепость, а все одно — хороша.
Ордин-Нащокин был бледен.
— Какое безумство! — Губы у него дрожали, и князь Хованский понял: от возмущения — не от страха. — Государство только-только начинает приходить в себя. С турками — мир, с поляками — перемирие, со шведами — тоже. И свои. Свои! Под корень режут.
— Так уж и под корень, — усмехнулся Иван Никитич. — Бунт.
Слишком равнодушно сказал это слово князь, Афанасий Лаврентьевич вновь осердился:
— Бунт бунту рознь! Когда северные города шумят — это шум и есть; когда Москва пылает — это нехорошо, а все ж не так нехорошо, как гиль во Пскове. Здесь рубеж. Здесь земля спорная. Всякий сильный правым себя почитает, хватая города и земли.
— М-да, — промычал Хованский; ему не хотелось вести умный разговор, а с этим дворянином о простых вещах не разговоришься.
И, рассердившись на все сразу, князь упрекнул Афанасия Лаврентьевича:
— Ваши-то псковичи, дворянство, — в постные дни мясо едят. Никакого страха нет, никакого закона… Оттого и бунтует Псков. Коли промеж дворян вера слаба, так где ж ее у простых-то людей сыщешь?
— Простые люди Псковской земли не развратны! — гордо сказал Ордин-Нащокин. — Я даю тебе слово, князь Иван Никитич, что отвращу крестьян от воровства.
— Поспешай. Я в словесные уговоры не верю, я мечом уговариваю. — И, чтоб отвязаться от умного дворянина, Хованский огрел коня плетью и ускакал к головному отряду, который уже подходил к Снетогорскому монастырю.
Ордин-Нащокин смотрел князю вослед: «Уж больно вы, князья, на убийство скоры. Кому ж в поле работать после учебы вашей?»
Донат видел, как чинно шло и ехало мимо деревеньки войско Хованского. По избам не шныряли, шли тихо, без литавр и барабанов, свернув знамена.
