Томас Фланаган - Год французов
— Поэты да бабки — вот кто белый свет нам в кривом зеркале показывает.
Мак-Карти засмеялся и пошел прочь, обернулся, чтобы помахать на прощанье, но О’Доннел уже скрылся в домике.
С Хью О’Доннелом не сравнится ни один герой, воспетый поэтами. Офицерам короля Генриха и королевы Елизаветы Ирландия представлялась мглистым болотистым краем, где правят вероломные, готовые предать и продать хоть родного брата князьки, их армии — свора полуголых, бородатых дикарей, под космами таятся, точно звери в чащобе, настороженные глаза. А раз дикие, так и обложить их, в их же логове, как дичь, и перебить, голову с плеч долой. Лорд Грей де Уилтон превратил весь Манстер в пустыню, расправившись с восстанием в Десмонде. Поэт Спенсер, очевидец этих событий, не пожалел красок:
«Из дремучих лесов, из темных ущелий выползали на четвереньках, ибо ноги их уже не держали, твари, обличьем своим напоминали они самое Смерть, голоса их глухи и слабы, словно замогильный зов привидений». Мак-Карти прочел эти строки в старой запыленной книге, найденной в уголке какой-то господской библиотеки. На обложке — зловещие, черные буквы названия: «Суждение о сегодняшней Ирландии».
Мак-Карти еще в юности, в дюнах Керри, читая поэмы Спенсера, половину не понимал, как глуп и наивен он был тогда. «Неси свои воды, красавица Темза, пока не дописан мой стих». Обитель покоя и забвения, каждая строчка точно из литании к Деве Марии. Цветы, цветы, ими усеяны ветви, они горят, словно звезды. Легенды и колдовство, добрые феи и волшебники. Что кроется за чудесной сказкой? Тогда Мак-Карти еще не видел ее зловещей тени, лишь в Корке он узнал, что волшебнейшая из английских поэм писалась как раз в Ирландии, и именно в Корке. Неудивительно. Чувствуется легкость и нежность самого манстерского духа. И по сей день близ Донерейла, на берегу кроткой речушки Обег, видны развалины замка Килколман — вотчины Спенсера. Эх ты, нежный волшебник-обольститель, ведь ты тоже потворствовал кровавой расправе над ирландцами, ты тоже усердствовал, чтобы превратить Десмонд в пустыню; к тебе ползли умирающие от голода, едва раскрывая опухшие и обожженные от крапивы и кислицы рты. А ты все пел: «Неси свои воды, красавица Темза, пока не дописан мой стих».
Его дописал великий гэльский принц О’Доннел, чью белокаменную усадьбу воспели поэты. Он поднял восстание, и оно охватывало графство за графством, катилось от Ольстера на юг. Мятежники сожгли Килколман. Спенсер бежал, так и не дописав свой стих, в Лондон, под крылышко к обожаемой королеве. А малолетний сын его сгорел заживо в замке. Оборванцы мятежники стояли вкруг дома, глядели, как занимается соломенная крыша, и блики пламени играли на их лицах… На южном побережье, у Кинсайла, повстанцев ждал разгром. И враз рухнули надежды. На развалинах этих мы живем и поныне, крестьяне искоса поглядывают на руины усадеб и в Манстере, и в Коннахте. Значат ли что-нибудь теперь для кого имена: О’Доннел, Мак-Карти? Один ютится на клочке земли, на косогоре, другой скитается по школам. Да, не выдерживает грубых прикосновений ветхий пергамент нашей истории — рассыпается в прах. Ферди О’Доннел сейчас мечется по своей темной хижине, натыкается на стол, постель, где спит жена. Для него история в отцовских рассказах да бабкиных пророчествах. А ему, Мак-Карти, снова в путь, до следующей убогой деревушки.
БАЛЛИКАСЛ, АВГУСТА 10-ГО — БАЛЛИНТАББЕР, АВГУСТА 14-ГО
Бесценный мой Джон!
Не волнуйся, когда Джордж заведет разговор с моим отцом о нас с тобой, отец обрадуется твоему предложению. Ко всей вашей семье он относится с большим уважением, а тебя выделяет особо за твои добродетели и всегда рад твоему обществу. Он уверен, что моя жизнь с тобой потечет в довольстве и достатке, размеренно и благопристойно со всякой точки зрения. И впрямь: дом твой богаче и краше моего (хотя отец постоянно твердит, да и мое наитие таково, что дворянство должно быть выше подобных сравнений). И вместе с тем отец очень обеспокоен и встревожен за тебя, как и я и, несомненно, твой брат Джордж.
И дело не только в том, что он сурово порицает твои политические взгляды, которые, как ты понимаешь, нимало меня не волнуют, ибо, ты согласишься, политика — занятие не женское. Дело в другом: как бы взгляды твои не завели тебя на опасный путь. Одна мысль об этом приводит меня в трепет — а вдруг папины волнения небезосновательны. В округе только и разговоров, что о недовольстве крестьян, о том, что они стакнулись с безрассудными и испорченными людьми, которые кичатся своим благородным происхождением и манерами и приняли сладостные, соблазнительно-щедрые посулы Объединенных ирландцев. Теперь, случись французам вторгнуться на нашу землю, эти подлые люди откроют свое истинное лицо. В таких беседах — хотя бы вчера вечером с господином Хасси и господином Фолкинером или в наших с отцом разговорах — упоминается и твое имя. Отец, конечно же, решительно отметает все подозрения, хотя в душе их разделяет.
Он не только порицает мятежные замыслы Объединенных ирландцев, он предрекает им черные дни, позор и гибель. Ну не мудр ли отец? Во всей Ирландии людей, связанных с повстанцами, ждал позорный конец, так почему же по-иному должно сложиться у нас? И что было б, случись мятежникам взять верх? Объединенные ирландцы разбудили низменные чувства темных людей, они готовы вершить неслыханные зверства. Разве разумно прописывать больному лекарство губительнее, чем сам недуг? Так считает отец, а он славится образованностью и рассудительностью.
Не сомневаюсь, он постарается повлиять на Джорджа, возможно, даже попросит заверить, что ты порвешь с теми, кто замышляет беду тебе, нашему королевству, нашей святой церкви (об этом можешь расспросить господина Хасси — он праведник, к тому же из хорошей семьи, Хасси сродни Рошам Фермойским из Корка).
P.S.
Бесценный мой Джон!
Письмо я писала после беседы с отцом, он же его и прочитал. Сейчас же пишу только для тебя. Конечно, отец мой не ахти какой мудрец, но и далеко не дурак. Ответь, бога ради, почему ты заодно с такими пустомелями, как Корни О'Дауд и Рандал Мак-Доннел? И года не прошло с тех пор, как Рандал делал мне предложение, столь неуместное, сколь и нелестное для меня. Он, возможно, и мнит себя благородным, но я его таковым не считаю. Он хорошо дерется «стенка на стенку», неплохо ездит верхом да хвастает чистым исподним — вот и все его «заслуги». Малкольм Эллиот — и впрямь человек благородный, но более унылого и постного протестанта я в жизни не встречала, а жена у него — слабоумная, да к тому же англичанка. Разве не очевидно из письма твоего, что твои сообщники всем хорошо известны, а о намерениях их нетрудно догадаться. Не сегодня завтра покончат мировые с этими зверями Избранниками и примутся за вас. Безумие и тяжкий грех обращаться за помощью к французам, им не смыть с себя кровь невинной лучезарной королевы. Я уж не говорю о королеве и прочих казненных — их не перечесть. Среди них, кстати, и ирландские офицеры, служившие королю. Я так крепко люблю тебя, что нас, конечно, ничто не разлучит, какова ни была б воля отца. О мужчины, и почему вы такие упрямые, и почему в голову вам приходят сумасбродные затеи и мешают наслаждаться умеренной, спокойной жизнью?!
Бесценная моя Элен!
Признаю: есть из-за чего тревожиться твоему отцу и огорчаться тебе. Что сказать мне? Поверь, я не стал бы связываться с делом, считай я его безнадежным. В этом отношении по крайней мере (а может, и в других) иллюзии не кружат мне голову. Твердо верю, что вооруженное восстание под хорошим руководством и при поддержке французских союзников может победить. На эту возможность я и сделал ставку, ибо по трезвом рассуждении пришел к выводу, что иначе эту страну не исцелить, не спасти.
Я не преувеличиваю возможность победы: в одинаковой мере мы можем и проиграть. Не раз задавался я вопросом: а ради чего рискую я жизнью? И рассудок мой и сердце отвечают: всякий человек мечтает о свободе. Но нельзя быть свободным в порабощенной стране. Поставь отцу в пример Америку, она воевала за независимость и добилась ее, хотя постылые кандалы на ней были не чета нашим. Ирландия, наша с тобой родина, — всего лишь придаток Англии, которая, исходя из своей выгоды, то и дело попирает наши права, унижает наше достоинство. Свой парламент Англия бережет как зеницу ока, а наш преднамеренно и планомерно развращает взятками, подкупом, позоря его на весь свет. А уж наши религиозные распри стали притчей во языцех, и опять же их разжигает Англия, они ей на руку: если народ не сплочен, он слаб. А этой язвой у нас поражены все: и богач, и бедняк, протестант или католик.
Поверь, я не краснобайствую, а пишу о том, что истинно, чего не опровергнуть. И Джордж, как никто, видит суть наших бед и, как никто, злословит об этом. Ибо, хотя у него и ясная голова и он все может верно оценить, его представление о натуре человеческой весьма безрадостное и мрачное. Я же полагаю, что всякий человек есть ларец с добродетелями и, чтобы отпереть его, нужен ключ — свобода. Не спорю, почти все наши крестьяне невежественны и грубы, но, спрашивается, почему они такие? Не потому ли, что их доля куда горше доли английского фермера-йомена? И ужасающая бедность, конечно, сказалась на их душах, а причина бедности народа нашего — в рабской зависимости от Англии. Конечно, рискованно доверять мушкет или пику людям, ослепленным яростью, но только так можно заронить надежду в отчаявшиеся сердца.
