Томас Фланаган - Год французов
— Значит, еще больше власти хотите, — подытожил Дуган. — Ну а простым людям в Мейо от этого какая польза? Мы и так под пятой у помещиков. У вас ведь и в мыслях нет их скинуть. Вы и сами оба помещики.
— Как знать, — вступил в разговор Мак-Доннел. — Как знать, начнется восстание одним, а закончиться может совсем другим.
Эллиот испытующе взглянул на него, но Мак-Доннел улыбался как ни в чем не бывало.
— Помещик помещику рознь. Взять, к примеру, такого, как Купер, — ему все мало, или такого, как ваш Гибсон. Таким, конечно, не поздоровится, когда заваруха начнется.
Эллиот заговорил было, но осекся. Мак-Доннел и Дуган пристально вглядывались друг другу в лицо.
— В восстании мы будем в одном лагере, а Гибсон, Купер и им подобные — в другом. Да и таким, как Фолкинер и Сондерс, тоже там место. Несладко им придется, когда восстанет все графство, а что по силам одним Избранникам? Резать скот, жечь закрома да стрелять из-за кустов. Со временем вас, без сомнения, всех разгонят.
— А вы, господин Эллиот, тоже так думаете? — спросил Дуган.
Мак-Доннел положил руку на плечо Эллиоту и слегка нажал.
— Среди моих арендаторов найдется немало людей, — обнадежил Мак-Доннел, — кто, хоть к Избранникам и не примкнул, скажи я слово — мигом присягнут Объединенным ирландцам и пойдут за мной. И вы это прекрасно знаете. На земле Мак-Доннелов крестьяне своему господину преданы. И у Корни О’Дауда с Томом Белью такие же верные люди. И я, и Корни, и Том приняли присягу. Действовать мы начнем, лишь когда придут французы. Ни дня не мешкая, выйдем на дороги. На побережье, в Уэстпорте, тоже есть свои люди, придет время — узнаете, кто именно.
Дуган провел рукой по шапке жестких, непокорных волос, но промолчал.
— Нам, Мэлэки, нужны и твои люди, и ты сам.
— Я ж не Мак-Доннел, что в Балликасле живет, я простой, темный мужик, как и всякий Избранник. Ясное дело, вожака у нас нет. Просто кучка темных, бедных крестьян.
— Ты это бабушке своей рассказывай, — усмехнулся Мак-Доннел.
Дуган тоже рассмеялся, на крепкой мускулистой шее заплясала тяжелая цепочка.
— Присягнете Объединенным ирландцам, под их началом и встанете. А резать скот да кромсать уши сборщика десятины нам не пристало. Нас волнует судьба всей Ирландии, а не одного графства Мейо, — сказал Эллиот.
— Что ж, господин Эллиот, — отвечал Дуган, — вот что, пожалуй, мне по силам: пригляжусь-ка к тем, кто, по-моему, с Избранниками стакнулся, да и передам ваши слова, а там уж рассудим, как быть.
— А большего мы, Мэлэки, и не просим, — заключил Мак-Доннел, — большего и не просим. — Он наполнил кружки.
— Выпей хоть глоток за то, что так удачно договорились.
— С удовольствием пью за ваше здоровье, — сказал Эллиот, — а за договор пить рано, его скрепит присяга.
— Вижу, вы джентльмен самых строгих правил, — проговорил Дуган, — как вам и положено.
Эллиот и Мак-Доннел остановились подле своих лошадей на пыльной дороге под палящим солнцем.
— Думаю, помощи от вашего Дугана мы не дождемся. Этот мужлан себе на уме, да еще и буян, — сказал Эллиот.
Мак-Доннел улыбнулся.
— Верно, он из таких. Отчаянный малый. Громила, каких в Мейо, хоть день верхом скачи, не сыщешь. А вы его другим представляли?
— Чуть покладистее.
Мак-Доннел сплюнул, машинально растер плевок сапогом.
— Тогда, Малкольм, ищите людей в другом месте. У нас видите какие. Они еще и не на такое, как Дуган, способны. Впрочем, нам еще, может, предстоит в этом убедиться. Никогда не обращали внимания на жителей Белмуллета? Вот уж воистину дикарское племя, настоящие язычники. «Христос пострадал за людей, но не из Белмуллета» — такая бытует поговорка.
Эллиот усмехнулся.
— Если Христос пострадал за таких, как Мэлэки Дуган, он просчитался.
Мак-Доннел даже крякнул от удовольствия, хлопнул Эллиота по плечу.
— Какие же вы, протестанты, страшные богохульники!
— И вы, католики, не лучше, — с усмешкой парировал Эллиот.
А ведь лет семь-восемь тому назад они с Мак-Доннелом дружили, на охоте им не было равных, оба непременно участвовали в скачках и праздничных пирушках, откуда уходили под утро последними. А потом Эллиот уехал в Дублин, затем в Лондон. И, вернувшись, увидел, что кругозор Мак-Доннела по-прежнему ограничен окрестными полями и холмами. А Белмуллет — словно белое пятно неведомых земель на карте исследователя.
— Наверное, мы оба глупцы из глупцов, — сказал Мак-Доннел, — помещики договариваются с Избранниками. Дай-то бог нам уцелеть, а то не ровен час, и у нас на шее петлю затянут. Мало ли помещиков вздернули в Уэксфорде. И Беджнал Гарви тому пример, и Гроган.
— Это право вы заслужили, — сказал Эллиот уже без улыбки. — Весьма возможно, что нас ждет виселица.
— Перед этим юнцом Джоном Муром мне нетрудно было отговориться. Не сказал ему ни «да», ни «нет», но, богом клянусь, когда я увидел телеги с арестантами по дороге в Баллину, все мои сомнения как рукой сняло. Я понял: либо мы, либо они. И борьба предстоит суровая. Прошли те времена, когда какой-нибудь замухрышка, вроде Сэма Купера, мог разъезжать по всей округе и повелевать, как турецкий султан.
— Не забывайте, что арестованные — Избранники. А с ними у нас в графстве всегда круто обходились. Двадцать лет назад они вряд ли бы даже до тюрьмы живыми добрались.
— Что верно, то верно, — согласился Мак-Доннел. — Но то было во времена наших отцов. Однако и по сей день справедливости в стране с гулькин нос. Может, придут французы — прибавится и справедливости, и мушкетов, и солдат.
— Возможно, — согласился Эллиот.
— А вдруг нет? — тут же усомнился Мак-Доннел. — Вы, Малкольм Эллиот, мятежник особого вида. Выжидающий мятежник. Вы должны вдохновить меня, а не сеять сомнения.
— А вы на меня, Рандал, не равняйтесь. Уже года три, как я потерял надежду, что восстание освободит Ирландию. Полностью потерял. И на этот счет сомнений у меня нет. Бог создал меня отнюдь не повстанцем. Мне даже порой кажется, что я совершаю над собой насилие.
— Да, нелегко вам, тогда жаль мне вас. А я, стоя на крутом холме и видя, как у подножья проезжают телеги, как за ними бегут и голосят женщины, сказал себе: «Рандал, пропади все пропадом, но, когда французы объявятся на юге, подними все Мейо». И, клянусь господом, подниму. Если мне поможете и вы, и Корни О’Дауд, и Том Белью, и Дуган со своими Избранниками. И как подумалось мне такое, аж голова кругом пошла, будто я хлебнул виски. Господи боже мой, хотелось шляпу в небо закинуть. Девой Марией клянусь, всем нос утрем. Мы будем править Мейо!
— Вы только послушайте, как богохульствует этот идолопоклонник-папист. Вы столько же смыслите в восстаниях, сколько в сочинениях Платона.
— Думаю, что смыслю побольше вашего, — бросил Мак-Доннел. Он вдел ногу в стремя и вскочил в седло. — Мы будем править Мейо. — Коснулся рукой шляпы и поскакал прочь — к дороге на север.
А Эллиот поехал на юг, к Баллине, где томились в тюрьме парни из Киллалы, где стояла усадьба Ров. Слева вдалеке в голубой дымке высились Бычьи горы. Дорога то шла по берегу неспешной реки Мой, богатой лососем, — он сам рыбачил мальчишкой, закидывал бечевку с согнутой булавкой, на конец насаживал червяка. Это его родной край, это родной край и Мак-Доннела. Только сейчас он, Эллиот, здесь чужак. Как он тосковал по Мейо в Дублине, сначала в колледже Святой Троицы, потом в своих апартаментах недалеко от Королевского подворья. Тогда он вспоминал каждую излучину реки, изменчивое небо, шорох опавших листьев на тропинках. Точно серокрылая чайка, взмывшая в серебристо-голубое дублинское небо, уносила его на мгновенье в родные места, и он живо представлял себе бухту Киллалы, куда несла свои воды Мой, солоноватый запах близкого моря. Сейчас же перед ним поля, одни унылые, до горизонта, поля, и в воздухе никаких запахов. Чтобы поднять настроение, он заставлял себя припоминать, какими были эти бескрайние поля раньше.
КИЛЛАЛА, АВГУСТА 8-ГО
— Ты, Ферди, отлично понял смысл, — похвалил Мак-Карти, — но перед тобой же бессмертная поэма, а не договор об аренде или купчая. Давай-ка повторим еще раз.
Они сидели за низким, грубо сколоченным столом на кухне у О’Доннелов, перед ними — книга поэм Овидия, переплет ее потрепался, страницы поблекли.
— Прочитаем еще раз, — терпеливо предложил Мак-Карти: — «Inde per immensum ventis…» — Каждое слово долго звучало в ушах, каждый звук совершенен и могуч, словно удар колокола.
Он скользнул взглядом по знакомой странице. До чего ж искусен этот древний язычник! Равных ему нет. Правда, орудием ему служила мудрая и могучая латынь. Все, что ни пожелаешь, можно написать на латыни. Каждое слово дышит легкостью и силой.
— И стал Персей подниматься все выше и выше в поднебесье, и вскоре внизу под собою увидел он всю землю. А ветры все несут и несут его, рассказывает поэт, то влево, то вправо, облаком парит он над землей. Вся она — внизу, под ним. Так им, бедным язычникам, казалось встарь. Подобного Персею видеть не доводилось. Представь себе чаек, что парят над мысом Даунпатрик. Крылья у них велики, а глазки хоть и маленькие, но с высоты видят далеко от Голуэя до Донегала. Нам они кажутся свободными, однако ими повелевают ветры, носят чаек, куда захотят. Представь себе их полет, ярко, красочно, и давай еще раз прочитаем поэму.
