Марк Полыковский - Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)
— Что ж, посмотрим…
Многое надо было сказать беку, и, если бы не дорога, не близкая цель, Сергей Лукьянович, конечно, поддержал бы разговор. Но перед встречей с Курширматом не хотелось сеять сомнение в душу Мадамина. Сам Сухов мало надеялся на удачный исход переговоров. Слишком туманны были письма курбаши. Смущала и перемена места. О Гарбуа знали в штабе, а Вуадиль и в голову никому не придет, даже не смогут послать людей на выручку. У него была мысль послать одного из бойцов в Ташлак с донесением, но он побоялся встревожить этим бека. Да и оснований пока для особых опасений не было. В конце концов в отряде двадцать шесть человек — голыми руками не возьмешь. При первой попытке врага ударить можно повернуть назад и на добрых конях уйти от преследования.
За месяц, что Сергей Лукьянович находился в Ташла-ке, сделать удалось немного. Он только успел сойтись с людьми, наметить будущих политработников, на которых можно было положиться и доверить им работу среди недисциплинированных, развращенных разбоями джигитов. Сделать из бывших басмачей сознательных, преданных революция войной — нелегко. Нужно время и терпение. Терпения Сергей Лукьянович набрался, а вот со временем было туговато. Многочисленные организационные мелочи отрывали его от политической работы. «Ничего, наверстаю, добьюсь», — думал Сухов. С рассвета шел в эскадроны и только к ночи, да и то не всегда, возвращался домой. А тут еще эта поездка. Целые сутки — прочь. Жаль. Но надо. Ничего не попишешь. Переговоры важнее всего. Чем меньше врагов, тем быстрее конец войне. Конец кровопролитию, голоду, разрухе. Вот бы только отделаться от Курширмата и назад, в бригаду, за работу.
Поднялось солнце из-за Алая. Яркий свет залил долину, заиграл на весенней зелени. Стало веселее, спокойнее. Кони настойчиво запросили повода. И едва всадники тронули их шенкелями, как рванулись вперед размашистой рысью.
Жаль, что людям не пришлось сохранить память об этом чудесном утре. Горы встали будто рядом, подняв в небо седые вершины — там белели снега и льды. Голубые, синие и изумрудные склоны, притуманенные легкой дымкой, спадали к самой дороге. Она тянулась, одетая в зелень деревьев, у берега буйного Шахимардан-сая. Он сверкал зеленоватым хрусталем ледниковой воды — урчал, звенел, стучал камнями, торопился куда-то. И все вокруг пело, откликалось на эту бесконечную, неумолчную игру струй.
У въезда в Вуадиль скрытые на короткое время предгорьями вершины Алая снова вскинулись в ясную синь, словно родились сызнова. Дорога вбежала на мост через поток, и копыта коней гулко застучали по деревянному настилу.
А дальше уже начался кишлак. Пыль желтым туманом стлалась, окутывала густой пеленой. А когда туман чуть рассеялся, всадники увидели дервишей. Они шли, притопывая босыми ногами, кривляясь, размахивая посохами. Высокие войлочные колпаки, отороченные мехом, были натянуты почти на самые уши, грязная, выжженная солнцем рвань висела на плечах, и клочья серой ваты выбивались из этого нищенского одеяния. Каждый на свой лад гнусаво выпевал:
— Ля-иллаги иль алла… Ля-иллаги иль алла…
Встреча с дервишем, что встреча со святым. И мусульманин невольно вспоминает о боге, проникается чувством страха. Мадамин бросил повод и поднял руки ладонями кверху, собираясь произнести молитву. То же самое сделали и йигиты, следовавшие сзади. Один Сухов не проявил никакого уважения к бродячим оборванцам и ехал, не замедляя шага и не сворачивая. Ему показалось странной эта нелепая встреча. Словно в горячем бреду, люди что-то выкрикивали, гримасничали, жестикулировали. Может быть, это равнодушие Сухова и помогло ему первому услышать далекий шум, уловить топот коней. Он оглянулся. Из-за дувалов, из-за деревьев вырвалась ватага всадников и с криком кинулась на отряд бека. Какой-то отчаянный басмач подлетел к Мадамину и схватил его испуганного Султана за повод. Остальные стали наседать на Сухова, на взвод охраны.
Увы, это совсем не было похоже на гостеприимство, и в возгласах басмачей не слышалось добрых приветствий. Они выкрикивали одно, хорошо знакомое Сухову слово: «ур — бей!». Нетрудно было догадаться, что хозяева устроили парламентерам засаду и эта первая группа послана для затравки. Следом хлынут сотни басмачей.
Тот, что. схватил Мадаминова коня за повод, был чем-то знаком беку. Черная бородка, вытянувшийся от переносицы к уху шрам и опьяненные страстью глаза. Это он передал доброе письмо от Курширмата и просил ответа. Только теперь посланец курбаши не кланяется низко, не улыбается заискивающе. Лицо его перекошено злобой. Рука рвет повод.
Привычным безошибочным движением Мадамин отстегнул кобуру, выхватил наган и в упор выстрелил в Чернобородого. Басмач сразу обмяк, будто его придавила сверху, и уткнулся головой в шею лошади.
Сухов в это время ударил клинком другого бандита. Ударил с такой силой, что рассек до пояса, и тот рухнул под ноги Султану. Араб отпрянул назад и взвился на дыбы.
— За мной! — крикнул Сухов и первый кинулся на своем огромном Гнедке к ближнему двору. Как лавина, пробился конь сквозь наседающую цепь басмачей, а комиссар помогал ему клинком сшибать особенно упрямых бандитов. Вместе с Мадамином они проложили путь к калитке, высадили ее, и отряд бека, отмахиваясь саблями, втиснулся в небольшой, но огороженный толстым и высоким дувалом двор.
Не дожидаясь приказа, люди поспрыгивали с лошадей и стали клинками просверливать в глинобитных стенах бойницы.
За дувалом нарастал гул. Вокруг двора кипела, бурлила толпа конных и пеших басмачей. К джигитам присоединились дервиши. Они выкрикивали заклинания, выли, словно шакалы, ожидая кровавого пиршества. Живая волна то с шумом ударялась о стены, то, встретив пули, отбегала, и к вою и крикам присоединялись стоны раненых.
Все двадцать шесть человек, засевшие в своей маленькой крепости, защищались упорно. Сухов сказал бойцам:
— Помощи ждать неоткуда. Рассчитывать только на себя, беречь каждый патрон:
Он боялся за Мадамина. Впервые тот попал в окружение и подвергался испытанию — или сдержать слово и остаться в рядах красных до конца, или повернуть вспять, пойти на мир со своими вчерашними друзьями и сообщниками. Бек, не ожидая вопроса, ответил сам:
— Не сдадимся.
Окрыленный Сухов крикнул:
— Приказываю стоять насмерть!
Он первый взвел гранату и бросил в катящийся к стеке вал. Грохнул взрыв. Потом второй — это поддержал комиссара своей гранатой Орехов.
Наступила мгновенная тишина. Но вслед за ней раздались стопы и вопли. Волна отхлынула, за ней поползли, обливаясь кровью, искалеченные басмачи. Минут десять, а может, и больше, длилась передышка. Казалось, смелость покинула нападавших, и они не решались штурмовать двор, в котором засели красные. Но вот над кишлаком заревели своими медными глотками огромные карнаи, затрещали барабаны. Громче прежнего заголосили дервиши, призывая на помощь бога. Рассеянная туча стала снова собираться. На дорогу выехал сам Курширмат в сопровождении Халходжи. Курширмат держал на пике белый флаг и помахивал им, предупреждая осажденных, что хочет с ними разговаривать. Это было довольно странное проявление миролюбия — сначала заманить парламентеров в ловушку, наброситься на них с оружием, а потом предлагать переговоры.
Сухов дал команду не стрелять: возможно, курбаши допустил ошибку или джигиты набросились на делегацию без его ведома — пусть объяснит.
Музыка стихла. В неверной, тревожной тишине прозвучал голос Курширмата:
— Эй, собака Мадамин! Сдавайся! Мы будем судить тебя по законам шариата.
Каждое слово было слышно во дворе. И Сухов, и Мадамин, и бойцы поняли, что им даруют жизнь взамен предательства. Надо бросить оружие, поднять руки и выйти на дорогу, чтобы просить у Курширмата пощады. Комиссар, как и в первый раз, испытующе посмотрел на бека — как он? Не сломлен ли еще? Не победило ли прошлое, во имя которого столько лет шел он рядом с Курширматом?
— Отвечай, презренный кяфир! — продолжал кричать курбаши.
Мадамин подошел к одному из бойцов, вырвал из его рук винтовку и, прильнув к бойнице, прицелился.
— Вот мой ответ!
Грохнул выстрел. Курширмат гарцевал на своем коне-Он был весь на виду, и пуля могла сразить его. Но она попала лишь в коня. Тот вздернулся на дыбы и рухнул в пыль. Облако заволокло все вокруг желтым дымом. И когда он рассеялся, Мадамин увидел Курширмата, поднимающегося с земли и отряхивающегося от пыли.
— Смерть кяфирам! — завопили басмачи.
Толпа хлынула к маленькому двору, чтобы разнести его…
ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ
Второе письмо Шурочки Беловой:
«Мама! Спаси меня, утешь хоть словами. Сил моих больше нет. Если бы ты была рядом, было бы легче. Сегодня я узнала самое страшное. В штабе фронта, в Скобелеве, меня принял командующий Веревкин. Я разрыдалась как сумасшедшая и плохо слышала, что он мне говорил. Веревкин и начштаба Ходоровский успокаивали меня, кажется, поили валерьянкой. Но разве можно не плакать? Все так плохо, так плохо… О Сергее до сих пор ничего не известно. Говорят, что Мадамин и Сережа попали в руки Курширмата. Так считает и Веревкин. Он дал мне слово вызволить их любой ценой. Если не удастся отбить силой, то обменяют на четырех курбашей, попавших к нам в плен, и десять заложников. Но каково Сереженьке, мама. Я уже не знаю, во что верить. От Веревкина ушла со смутной надеждой на спасение. Вернулась в Ташлак — и эту надежду потеряла. Тут настоящая паника. Аскеры Мадамина разбегаются. Уже несколько отрядов снялись и ушли неизвестно куда. Остальные не подчиняются командирам. Вестовой Сергея Каюм сказал мне: «Уезжай, хозяйка, отсюда. Нехорошо тут». И другие то же самое советуют. Жалеют меня. Но как я могу уехать, не узнав о Сереже? Скоро прибудет на смену Мадамин-беку Петр Митрофаиович Парамонов — ему поручено формировать мусульманскую дивизию. Может быть, он что-нибудь сделает для спасения Сережи. Буду ждать. Иначе не могу…»
