Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
С Америкой номер у них не прошел. Они вернулись через год, закрутились и совершенно пропали для нас на парижских киностудиях. Много позже, посмотрев тетю Веру в отснятых с нею фильмах, я была покорена мастерством и выучкой этой вечно работавшей над собой артистки. Я поняла, что в детстве была непроходимой дурочкой, и зря не прислушивалась к ее советам. Меня оттолкнула внешняя суровость, главное же пронеслось мимо.
Я видела тетю Веру в нескольких фильмах и могу сказать, положа руку на сердце, чтобы закончить этот вечный спор между двумя сестрами. Да, она была профессиональней мамы. И ей, как и многим артистам старой школы, мешал излишний пафос. Но этот недостаток с лихвой покрывали выучка и отточенное, филигранное мастерство. Если сравнить их, можно сказать так: тетя Вера была артистом тончайшей техники, мама — артистом чувства.
Трудно судить, но, по-моему, они принадлежали к разным школам. Какая из них лучше, для них обеих уже не имеет никакого значения.
Французские фильмы с тетей Верой никогда не считались выдающимися. Роли ее были незначительны, иной раз маленькие эпизоды. Играла она пожилых, старше, чем сама была в жизни, мамаш. Но она запоминалась. Не только нам. Мы-то ради нее на эти фильмы и ходили. Но посторонние люди, никогда не знавшие тети Веры, спрашивали у мамы:
— Эта Вороновская в «Жанно» не родня ли вам, Надежда Дмитриевна?
И мама с удовольствием отвечала:
— Родная сестра.
Тетя Вера осталась артисткой одного фильма, снятого в России. В Париже показывали этот фильм. Французская критика признала его шедевром мирового кино. Но фильм Пудовкина «Мать» не облегчил жизни нашей тете Вере. За границей ей повезло больше, чем маме, но и это были крохи с чужого стола.
Весной тридцать пятого года тетя Вера попала в больницу. Ей сделали несложную операцию, никакими последствиями это не грозило. Мы с мамой ходили ее навещать. Тетя Вера была весела, все страхи остались позади, операция прошла успешно. Незаметно было, чтобы она за эти годы состарилась, да ей и стукнуло всего сорок пять. Как все в нашей семье, она не собиралась седеть, была в полном расцвете сил. Она несколько смягчилась с возрастом, подобрела. В тот день они с мамой ударились в воспоминания, рассказывали, перебивая друг друга, смешные истории из театральной жизни. В окно палаты заглядывало вечернее солнце, в веере рассыпанных сквозь оконный переплет лучей танцевали пылинки. Я ловила каждое слово.
Потом тетя Вера устала, мы заторопились уходить. Она взяла маму за руку и настойчиво удержала.
— Надя, скажи честно, ты не держишь на меня зла?
— Вера, господь с тобою, за что?
— Да ведь выжила я тебя тогда из Москвы…
— Вера, Вера, какое это теперь имеет значение! — мама нагнулась и поцеловала ее.
— Вот и славно, — откинулась та на подушках и поморщилась от неосторожного движения. — Ступайте с Богом. Спасибо, что навестили.
Мы вышли на улицу, я спросила у мамы:
— Расскажи ты мне, наконец, как это она тебя выжила?
— Ну, как. Злилась, упрекала: «Ты ломаешь мне карьеру, перебегаешь дорогу». Мы с ней схожи, фамилия одна — нас часто путали. Она сыграет, а поздравляют меня. Вот я и ушла, чтобы не доводить до раскола. У меня потом в Ярославле прекрасные два сезона были.
— Мама, а ведь я ее не люблю.
— Веру? Ну и глупо. Вера — прекрасный человек, прекрасный. Да, она сурова, прямолинейна. Ее, чтобы полюбить, понимать надо.
Но было уже поздно. На следующий день у тети Веры поднялась температура, открылось заражение крови. Через три дня она неожиданно для всех умерла.
Русскую артистку Веру Вороновскую похоронили на французском кладбище в предместье Бианкур.
Через несколько месяцев в Париже стали показывать последний фильм с тетей Верой. Бабушка вдруг решила идти смотреть. Как мы ее отговаривали! Бабушка ничего не хотела слышать, и мы с тетей Лялей повели ее на этот фильм.
В зале бабушка, как обещала, не плакала, только прижимала к губам платок. Сеанс закончился, мы подождали, пока разойдется публика, бабушка тяжело поднялась, сказала мне одной:
— Не приведи тебе Бог, Наташа, хоронить собственных детей.
И до самого дома не проронила больше ни слова.
С рассказом о тете Вере я забежала вперед, чтобы больше не тревожить ее скорбную тень. А тогда, перед отъездом в Америку, она напророчила маме распад театра. И как в воду глядела. Напряжение двух с половиной лет начинало сказываться. Артисты выбивались из сил, все бедствовали. Да и сколько можно было на скудные заработки одного таксиста содержать не приносящее прибыли предприятие! Было продано мамино кольцо с бирюзой, заложил в ломбарде кольцо Борис Карабанов, Читорина и Дружинин продали какие-то ценные вещи.
— Продержаться бы, — обводила алчным взором нашу комнату мама, — еще пару месяцев продержаться бы, а там, глядишь, и пойдет.
Но когда ее взгляд упал на дедушкину шкатулку, тетя Ляля заявила, что она с мамой знаться навсегда перестанет, если та шкатулку продаст. Шкатулка была массивная, чистого серебра, а вместо украшений на ней были выгравированы автографы дедушкиных однополчан.
Весной тридцатого года мы сменили подряд три отеля. В первом и днем и ночью было темно. Единственное окно выходило в колодец между домами. В другом, не менее унылом, оказалось засилье тараканов и клопов. Клопы, ладно, к парижским клопам мы привыкли, но тараканы… Я никогда столько не видела. Чуть только в первый вечер мы улеглись спать, как со всех сторон послышалось шуршание, потрескивание под обоями. Саша зажег свет — все свободное пространство на полу зашевелилось, вспучилось. Застигнутые врасплох мерзкие насекомые бросились врассыпную, забились в щелях. С тех пор мы всегда спали при свете, пока тараканы не выжили нас, не заставили спасаться бегством в другом отеле.
Здесь были свои «прелести». Потрясающий аромат из раковины. Воняло, как на помойке. Чего только мама не делала с этой благоухающей водопроводной системой! Мыла, скоблила раковину, лила в трубу кислоту, жавель — тщетно. Пришла тетя Ляля и взяла маму и Сашу в оборот.
— До каких пор будет продолжаться это истязание! Живете друг у друга на голове! Наташа, между прочим, уже большая девочка. Хоть угол отдельный ей нужен? А вы сами? Это что, достойное нормального человека жилье? Да от одной этой вони…
Словом, устроила хорошую головомойку. Саша слушал, понурившись, мама смотрела на сестру потерянно, вертела в пальцах какую-то тесемочку.
— Я не принимаю ваших жертв! — бушевала тетка.
— Ляля, опомнись, что ты говоришь! — протянула мама руки, пытаясь остановить ее, бегающую по комнате и тычущую пальцем то в раковину, то на выбитые кирпичики пола, то на следы пребывания клопов на обоях.
— Нет, это ты опомнись! Любому нормальному человеку видно — театр не может существовать в таком виде. Вам — нет, вам не видно.
На следующий день Саша стал искать квартиру. Нашел в Бианкуре приличный отель с пышным названием «Гортензия». Сняли две смежные комнаты с газовой плитой в нише. Одно смущало Сашу — окна обеих комнат выходили на кладбище. Мама посмотрела и сказала:
— Ну, и что такого особенного, собственно говоря? Тихое мирное кладбище. И мертвые живым не мешают.
Поселившись в отеле, она каждое утро, открывая окно, говорила:
— Здравствуйте, покойнички.
Отель «Гортензия» обескровил Сашин бюджет. Впервые за два года арендная плата за зрительный зал не была внесена вовремя. Мама получила предупреждение. Театральный сезон умирал, едва начавшись. Успели сыграть два спектакля, отпечатать афишки на «Зойкину квартиру» и прогорели окончательно.
Артисты прощались и уходили в слезах. Карабанов бродил среди разгромленных декораций, твердил:
— Неужели все? Неужели конец?
Мы встретились с ним спустя много лет, на каком-то благотворительном концерте. Он постарел, куда девалась его величественная осанка. Как он мне обрадовался! Мы расцеловались по театральному обычаю. Он сразу спросил:
— А как же мама, Наташенька? Мы тут копошимся, хотим парочку спектаклей в пользу сирот… Нам так ее не хватает.
Я сказала, что мама в сороковом году умерла. Он низко наклонил голову, зажмурился. Потом не выдержал, заплакал. Я увела его на балкон.
— Боже мой, — не стыдясь, вытирал он слезы, — а я ничего не знал. Какой это был прекрасный человек, Надежда Дмитриевна, царствие ей небесное. Кристальный человек, честнейший. А какая артистка! Теперь и нет таких. Ах, Надежда Дмитриевна, Надежда Дмитриевна…
О себе говорил скупо. Работает по-прежнему гримером на киностудии, неплохо зарабатывает, все хорошо.
Ах, Борис Николаевич, Борис Николаевич, какой артист был…
Да только ошиблись мы с ним в одном оба. Не в сороковом году мама умерла, не в сороковом. Тогда, в тридцатом, когда ходила среди раскрытых сундуков с костюмами. Перебирала, перетряхивала, для чего-то записывала никому не нужное тряпье по номерам, суетилась. Вот тогда умирала ее душа.
