Дмитрий Вересов - Генерал
– То есть вы хотите сказать, что Россия, проигравшая, но не потерявшая деятельного духа, осталась только за рубежом?
– Да. И главным ее элементом, центром силы, был Русский Обще-Воинский Союз, основанный Врангелем, выступавший как правопреемник императорской армии и объединявший большинство чинов армии и флота, выживших в мясорубке Гражданской войны, хотя можем ли мы называть «гражданской» войну римлян с еврейско-кавказско-латышско-китайскими варварами? РОВС не сидел сложа руки, покинув Россию, РОВСовцы перешли к тактике террора и рейдов на территорию СССР. Все эти годы РОВСовцы рубились по хардкору[100], вплоть до перестрелок с советскими агентами на улицах европейских городов. Кроме того, имелся еще и Российский Императорский Дом в изгнании, легитимный, с законными наследниками. Все это были несоветские люди, которых нельзя было назвать «предателями» и «перебежчиками» даже при очень большом желании. Они не клялись в верности советским, они душили советских струнами от рояля и кромсали их глотки ножами, как и положено проигравшим, но не сдавшимся римлянам…
– Остановитесь, Владимир Сергеевич, прошу вас, – вдруг прервал Дельвига Трегубов. – Неужели вы не видите, что оскорбляете – нет, не Федора Ивановича, но многих русских людей?!
Дельвиг в ответ прижал руки к горлу, словно душа рвавшиеся наружу слова, и уже холодным тоном поставил вопрос о принятии Трухина.
Голосование было единогласным, и, более того, сам Дельвиг, будучи всего лишь военным инженером второго ранга, предложил назначить Трухина как стоящего выше всех здесь по званию старшим офицером лагеря Циттенхорст, то есть фактически его внутренним русским комендантом.
Это назначение совсем не радовало. Сидя в пустой комнате, отведенной ему как коменданту, Федор мучительно оттягивал начало своей деятельности. Донимала язва, но еще больше – душа. «А ты хотел быть только безупречным рыцарем? Ха-ха, дорогой, безупречным белым рыцарем надо было становиться четверть века назад, а теперь поздно. Поздно. Теперь придется пачкать руки не в трупной команде – это как раз совсем нормально и не страшно после стольких-то лет при большевиках – а в управлении сотнями деморализованных, малообразованных, не очень-то понимающих, чего хотят, людей. Конечно, если бы все были как Благовещенский, и говорить было бы не о чем, а ты попробуй с ваньками и гришками, да не такими, как паникарповские… Ах, если б я имел к ним жалость, хотя бы сочувствие, какое все мы испытывали к нашим крестьянам… Как странно, что именно в военном плену ты скорее всего забываешь, что ты военный, – усмехнувшись, одернул он сам себя. – Тактика высших соединений – вот и посмотрим сейчас на твою тактику…»
Конечно, в первую очередь надо было заниматься самым насущным – едой. Никаких льгот Циттенхорсту не полагалось, несмотря на то что тут собирались ковать борцов с большевизмом. В день давали полфунта хлеба, литр жидкого супа с картошкой и «немецким салом», как назывались кубики брюквы или кольраби, и мелко нарубленными кусочками мяса. Кроме того, двадцать граммов сыра или колбасы, две столовые ложки повидла и по воскресеньям несколько твердых армейских галет. Утром – по две или три вареных картошки. Негусто – хотя жить, в принципе, можно. Но, разумеется, лагерь не был бы лагерем, если бы в нем не процветало повальное воровство и блат. Трухин прекрасно понимал, что уничтожить ситуацию невозможно, и единственно, что доступно его власти, – это свести воровство к минимуму.
Повар – худой мосластый украинец, явный ставленник местной внутрилагерной полиции, состоявшей исключительно из хохлов, разговаривал нагло и спокойно, и было ясно, что ни угрозами, ни криком его не возьмешь.
– Я требую полного соблюдения норм питания – больше ничего, – тоже совершенно спокойно заявил Трухин, придя в пищеблок в первый раз и с трудом удерживаясь от брезгливой гримасы при виде царившей вокруг грязи. – Как в отношении продуктов, так и санитарных норм. Ваше звание в Советской армии?
– Советская армия – фьють, где она? Чего ты мне Красной армией тычешь, начальник? И плевать мне, что ты там генералом был, был да сплыл.
С детства приученный к великой мысли, что оскорбления могут оскорблениями считаться только от равных, Трухин пообещал проверить ситуацию завтра и вышел. Значит, начинать надо было с полиции.
Как он и предполагал, полицаями оказались почти сплошь бывшие совработники из мелких русских городков, с их болезненной и постоянно растущей, а потому неудовлетворяемой жаждой власти над человеком. Почему-то даже в немецком плену эти люди считали, что их бывшее «привилегированное положение» дает им превосходство над остальными, причем превосходство не только фактическое, но и, так сказать, моральное. Для Трухина это всегда было загадкой, едва ли не мистикой – то, как одним ничтожным прикосновением советская власть убивала в человеке все человеческое.
Через пару дней они сидели с приехавшим из Вустрау и привезшим настоящий егермайстер[101] Штриком.
– Обрадован, очень обрадован, Федор Иванович, вашим назначением!
– А я вот не рад совершенно, хозяйственные дела не по моей части.
– Э, милый мой, кому же охота грязными делами заниматься? Понимаю, понимаю. А вы возьмите да и отнеситесь к этому так, словно Циттенхорст – ваша вотчина. Вспомните-ка помещичью жизнь и распоряжайтесь себе, как считаете нужным.
– Вы это серьезно?
– Наисерьезнейше! Как это было в России: мы ваши, вы наши, так, кажется?
– Но ведь не за это мы боремся, черт возьми, милейший Вильфрид Карлович! Старыми методами к новому не придешь.
– Безусловно. Но здесь вы все-таки попробуйте. В любом случае моя поддержка вам обеспечена.
– Благодарю, но я справлюсь сам.
И через неделю, проведя ее в трудных, порой мучительных разговорах со множеством курсантов, как предпочитал называть пленных Трухин, он в два часа сменил весь состав полиции и пищеблока, отправив неугодных людей на работы к окрестным бауэрам за незначительную плату, пошедшую на дополнительные закупки продуктов.
Это было явное самоуправство, но с приехавшим немецким начальством Трухин говорил не как провинившийся, а как рачительный хозяин и в первую очередь потребовал отмены бессмысленной физзарядки, которая делала и без того ослабевших людей совершенно непригодными к дневным работам и занятиям.
– Если вам нужны рабы, то скажите об этом прямо, а ежели сознательные, готовые на осмысленную борьбу люди, солдаты в лучшем смысле этого слова, то предоставьте это мне. Как-никак меня этому учили в течение десяти лет, и, как я вижу, уроки эти не прошли для моих бывших учеников даром – на сколько километров войска вермахта отошли от Москвы?..
12 апреля 1942 года
Услышанное от пушкинской коллаборантки так потрясло Стази, что она почти механически слушала вторую женщину и смогла осознать сказанное лишь потом. А тогда, вернувшись в замок, Стази заперлась у себя наверху и, как зверь в клетке, металась, натыкаясь на стены и мебель. Апокалиптические картины вставали перед глазами в языках адского пламени и реках крови, которые, как Нева в наводнение, заливали набережные и площади. О, она знала, она предчувствовала этот кошмар – как же она посмела бросить свой город?! И зачем? Мелькали мысли, одна фантастичнее другой: она попросит Рудольфа отправить ее в Ленинград любым способом, пусть ее перебросят через линию фронта, пусть обменяют на кого-нибудь…
Настойчивый стук в дверь вернул Стази к реальности: она всего лишь пленная, помогающая немцам уничтожить ее родину. Как теперь она будет разговаривать с Рудольфом, как станет отдаваться ему?
– О, зачем, зачем вы это делаете? Вы – европейцы, цвет культуры, духа?!
– О чем ты? – Вне службы Рудольф уже давно говорил ей «ты».
– О Ленинграде. Что вы с ним делаете?! – Стази стояла бледная, с растрепанными волосами и выглядела почти безумной.
– Сядь, – устало произнес Рудольф. – Наверное, это к лучшему, что ты узнала. В конце концов, это нам на руку.
– Нам?!
– Видишь ли… Не знаю, как тебе объяснить. Есть разница между политическими целями войны и политическим методом ее ведения. Последнее – наша прерогатива, наше насущнейшее задание. Мы должны осторожно использовать все силы, готовые нам помогать, а чтобы эти силы появились и в войсках вермахта, хороши любые способы. В том числе и наше варварское поведение в России. Офицерский корпус уже возмущен…
– Это… заговор… – прошептала Стази, с ужасом понимая, в какой страшный водоворот затягивает ее судьба.
– Дура! – крикнул Рудольф, и Стази увидела, что ему стоило немалых усилий не потянуть руку к кобуре. – Русская дура! – Но в его словах услышался ей сугубо обратный смысл. – Я говорю только об изменении оккупационной политики и отказе от жестокостей. Без русских мы не выиграем эту войну. Это наша цель. Нет никакого заговора. Не придумывай ерунды!
