Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия
Мне отказали. Без тени кокетства, не по правилам любовной игры, а из высоких идейных соображений. Я даже не знал, как вести себя. Раньше я бы написал любовное письмо, и оно бы было встречено получательницей как откровение, ведь она знала, что это единственный доступный мне способ выражения чувств. С Полиной этот номер не проходил. Ладно бы, имелся соперник-мужчина, с которым можно было бы посостязаться. Но как доказать любимой девушке, что ты лучше революции, я не знал.
Забыть о зеленоглазой красавице я был не в силах и вынужденно согласился на роль друга. Мне удалось уговорить Полину остаться в Томске под предлогом, что Общество вспоможения студентам‑сибирякам оплатит ее обучение в университете и выделит стипендию, позволяющую безбедно жить здесь. Когда я принес ей эту новость, то девушка несказанно обрадовалась и в сердцах расцеловала меня. Но тут же смутилась и подозрительно посмотрела.
– Но как у вас получилось включить меня в число стипендиатов, там же столько более нуждающихся и одаренных соискателей?
– Пётр Васильевич Муромский помог, – соврал я.
На самом же деле я просто договорился с казначеем, что буду ежемесячно переводить на счет общества указанную сумму, чтобы она шла в уплату за обучение и на стипендию студентке Игнатовой, а за содействие и молчание дополнительно выплатил ему вознаграждение наличными.
Я стал ухаживать за Полиной. Мы вместе ходили в синематограф и театр, катались на роликовых коньках в скеттинг-ринге[76], посещали концерты и художественные выставки. Однажды даже сходили в цирк. Но там нам не понравилось. Шутки клоунов были плоскими, а бедные животные – дрессированные собачки и медведь – столь худы и замучены, что их становилось жаль, и даже трюки, исполненные ими, не очень-то веселили. После я провожал Полину домой, но мы больше не затрагивали запретной темы из области чувств, а говорили о путешествиях, Сибири, политике, литературе, музыке, живописи, о церковном хоровом пении. Вместе с Ниной они снова стали петь в церковном хоре, и часто во время вечерних прогулок Полина рассказывала мне о последних новостях с клироса.
– Сначала я всех дичилась, но сейчас со многими певчими в отличнейших отношениях. С батюшками тоже. Кроме одного дьякона. Он встанет на левом клиросе и глаз с меня не спускает. Я вначале стеснялась, пряталась за спины других певчих. А потом решила ему отомстить. Набралась смелости и давай его смешить: корчить рожи, передразнивать. А он как раз стоял в алтаре перед отцом Василием и читал молитвы. Дьякон кое-как удерживался от смеху, опускал вниз глаза, краснел. После всенощной отец Василий отчитал его за нерадивость.
– И вам его не жаль?
– Кого?
– Дьякона.
– А чего его жалеть? Он сам первый начал заигрывать, вот и получил поделом.
Я улыбнулся и подумал: все-таки какое она еще дитя. В глубине души я надеялся, что посещения церкви пойдут ей на пользу, она повзрослеет и выкинет из головы весь революционный бред. Но, похоже, я переоценил влияние церкви на девичью натуру. Корчить на клиросе рожицы дьякону – до этого мало кто мог бы додуматься.
В ноябре в Общественном собрании состоялся этнографический вечер. Потанин принял участие в организации представления, следовательно, и я. В фойе установили настоящую алтайскую юрту и искусно обложили ее ватой, так что у посетителей возникало впечатление, будто она наполовину занесена снегом. На сцене декорации изображали глыбы льда, на которые уложили бутафорскую фигуру полярного медведя.
Вечер открылся татарским отделением. Самодеятельные артисты играли на дудках из камыша, пели песни о любви, родине, матери. Потом звучали киргизские, бурятские, монгольские, русские и якутские песни, народная музыка каждой национальности. Последним значилось выступление алтайского шамана.
Поднялся занавес. На сцене возле костра, специально разведенного на железном листе, сидел шаман в священном облачении с большим бубном в руках. Он тихо ударил в бубен и запел речитативом, обращаясь к огню. Языки пламени, подчиняясь его заклинаниям, задрожали, как под порывами ветра, хотя в зале не было никакого сквозняка, а потом взвились вверх, словно в костер плеснули спирта или бензина. Хотя могу поклясться, ведь я сидел в первом ряду, что ничего в огонь шаман не плескал. Звук бубна то усиливался до громовых раскатов и больно ударял по ушным перепонкам, то становился совсем тихим, еле слышным, как биение человеческого сердца. Кам[77] вскочил на ноги и коршуном закружил по сцене, издавая гортанные жуткие звуки. Вдруг он внезапно замер и завыл как волк. Постепенно стал оживать бубен, зазвенели привязанные к спине колокольчики и как змеи зашелестели разноцветные ленты его облачения. Шаман впал в транс и раскачивался из стороны в сторону с закрытыми глазами. Его губы были плотно сжаты, но вой продолжался, словно исходил из живота. За спиной шамана пламя вновь взвилось с новой силой, и он, закатив глаза, начал дикую пляску. Тени огромных языков пламени бешено сновали взад-вперед, разноцветные ленты развевались, гулкий бубен то оглушал, то усыплял публику…
На какой-то момент я сам потерял контроль над собой, а когда пришел в себя, то увидел распластанное на полу сцены тело шамана и погасший костер. Полина тоже находилась в гипнотическом сне. Я осмотрелся по сторонам и ужаснулся: вся публика в огромном зале Общественного собрания спала или, как я, просыпалась. Я вскочил со своего кресла, но Григорий Николаевич, сидевший справа, ухватил меня за рукав и чуть ли не силой усадил обратно.
– Успокойтесь, Пётр Афанасьевич, – прошептал он мне на ухо. – Это нормальная реакция на шаманское камлание. В экстазе шаман общается с духами, и если прервать этот ритуал, то можно только навредить окружающим. Если он проиграет схватку с темными силами, может случиться великое зло.
Полина открыла глаза, и у меня отлегло от сердца.
– Странно. Я будто бы спала, – тихо произнесла она. – У вас очень усталый вид. Видно, я вас совсем замучила…
Грозный окрик полицмейстера прервал ее:
– Требую немедленно прекратить это безобразие! Быстро выведите людей из беспамятства!
Начальник полиции в сопровождении двух подчиненных затопал сапогами по проходу прямо к сцене.
– Что же он делает, этот солдафон? – ужаснулся Потанин.
Но полицмейстера уже было не остановить. Он взобрался по лестнице на сцену и подошел к бездыханному шаману.
– Я сказал – прекратить! – прокричал он во весь голос прямо над камом.
Но тот даже не пошевельнулся.
Потанин встал с кресла и попросил нас с Шаталовым помочь алтайцу.
– Он может так пролежать несколько суток и вообще никогда не прийти в сознание, – сказал Григорий Николаевич. – Пока полицмейстер не арестовал шамана, выносите его из зала и везите на извозчике ко мне домой.
В фойе было полным-полно народа. Все были заторможенные, некоторые вообще спали стоя, поддерживаемые своими товарищами. В гардероб выстроилась огромная очередь. Я не стал дожидаться, пока рассосется толпа, а передал наши с Шаталовым номерки Полине, чтобы она получила наши пальто. Мы же с Михаилом Бонифациевичем, как два заправских санитара, он – за ноги, а я – за руки, вытащили бесчувственное тело шамана на мороз. Благо, много свободных извозчиков дожидались окончания вечера, мы сразу погрузились в сани, укрылись кошмой и лихо полетели на Ефремовский взвоз.
Мария Георгиевна встретила нас недружелюбно. Ее вновь мучила мигрень, из‑за которой она даже не пошла на вечер. А тут еще мы принесли инородца без признаков жизни.
Мы уложили шамана на диван, тут приехали Потанин с Полиной и с нашими пальто. Увидев мужа в обществе молодой и красивой барышни, законная супруга с чопорной надменностью процедила сквозь зубы: «Добрый вечер», – и ушла в спальню, демонстративно громко захлопнув за собой дверь.
– Маня! Нельзя же так! – не выдержал Григорий Николаевич. – Это племянница моего друга Александра Васильевича Андреева и… – Потанин запнулся, – …хорошая знакомая Петра Афанасьевича.
Но Полина неожиданно поправила хозяина:
– Я – его невеста!
Дрожь пробежала по моему телу. Даже Григорий Николаевич немного растерялся, а потом радостно и одновременно облегченно, что появилась возможность избежать скандала, громко крикнул в направлении спальни:
– Ты слышишь, Маня? Полина – невеста Петра Афанасьевича!
Я не сводил с нее глаз. Она улыбалась и с ноткой извинения в голосе произнесла:
– Я подумала, что нам не стоит больше скрывать наши отношения.
Я радостно закивал головой.
А Потанин, как добрый Дедушка Мороз, расцвел в улыбке:
– Я так рад за вас, дети мои. Вы такая чудесная пара…
