Жозеф Кессель - Всадники
Мокки изо всех сил ударил себя кулаком по лбу. Как же это он мог бросить Уроза и Джехола в такой сутолоке?
У входа ему пришлось пропустить выходящих на улицу болезненного, облезлого верблюда, израненных ишаков в лишаях и струпьях, подгонявших их людей в лохмотьях, вооруженных заостренными на конце палками. Там, внутри, они уже группировались в жалкие караваны, в тощие стада. Животные были уже навьючены, и женщины привязывали малых детей себе на поясницу. Мокки пробрался между крупами и вьюками к своим спутникам. И только там вздохнул с облегчением. Несмотря на шум, Уроз еще спал. Конь же начал проявлять некоторые признаки нетерпения. Но успокоился, как только почувствовал прикосновение знакомых рук.
– Ну, потерпи, потерпи, – нежно сказал ему Мокки. – Все будет хорошо. Сейчас я вернусь.
* * *Мокки ошибался. Уроз хотя и лежал с закрытыми глазами, но не спал. Шум довольно скоро прервал его беспокойный сон. Увиденное оказалось много непригляднее, чем то, что мерещилось ему ночью. Дневной свет сменил полумрак лампы. И заколдованный зал оказался отвратительной развалиной с паутиной на стенах. Тени в благородных одеяниях оказались жалкими нищими людьми, жалкими животными, более чем когда-либо несчастными в момент такого вот общего пробуждения, когда все вместе начинают кричать, лаять, блеять и реветь.
Все теперь раздражало душу и плоть человека, лежавшего с седлом под головой, все вызывало отвращение его больного тела, его ожесточившегося сердца. Он не имел ничего общего с тем человеком, который заснул несколько часов назад ночью, освободившийся было от своих бесов. Оборванцы, окружавшие Уроза, теперь вызывали у него тем большее презрение и гнев, что на какое-то мгновение ему захотелось разделить их судьбу, порадовавшись их милосердию. Вспоминая это низкое желание, которое могли внушить разве что злые духи, живущие в этих развалинах, Уроз ощущал во рту горький вкус желчи. Время от времени он с нетерпением наблюдал сквозь полуоткрытые веки, как люди и животные исчезают в дверном проеме. Пусть же пропадут они пропадом все… все эти люди, рядом с которыми он, Уроз, почувствовал себя счастливым оттого, что освободился от своей гордыни.
* * *На улице главы уезжавших семейств рассчитывались за пребывание в караван-сарае. Цена, хотя сама по себе и смехотворная, для некоторых все же была слишком высока. Тогда они с важным видом говорили Гуляму:
– Да вознаградит тебя Аллах!
И Гулям с важным видом склонял голову. Мокки сказал ему:
– Я хотел бы сначала попить чаю, а потом приобрести овса или ячменя.
– Здесь нет корма, достойного такого коня, как ваш, поскольку обычным нашим гостям он не по карману, – ответил Гулям.
Сказано это было без желания кого-либо оскорбить, и люди, которых он имел в виду, слушали, не обижаясь.
– Недалеко отсюда есть кишлак, – продолжал горбатый юноша. – Вот там тебе продадут все, что нужно. А что касается чая, то обойди дом и сам увидишь. Там этим занимается мой младший брат.
Чайхана представляла собой земляную завалинку у южной, наиболее солнечной стены караван-сарая. Над ней имелся навес из веток и желтых листьев. Посредине в стене виднелось довольно существенное углубление. Худощавый подросток пек там лепешки на костре, время от времени подбрасывая в старый медный помятый самовар углей.
Мокки, получив из его рук пиалу, стал, не садясь, пить мелкими глотками обжигающий черный чай, как вдруг заметил на другом конце завалинки человека, лежащего на спине. Кто мог вот так лежать на ледяном утреннем холоде, прикрытый только тонким хлопчатобумажным тряпьем? И почему торчали из-под тряпок голые ноги, выглядевшие твердыми, как камень? Мокки подошел поближе посмотреть на лежащего. На иссохшем, задубелом, странно маленьком, словно сжатом тисками, лице, он увидел открытые незрячие глаза. Глаза мертвеца.
Мокки пришел в себя от того, что его ложка, задрожав, звякнула несколько раз о край чашки. Он вернулся к людям, окружавшим самовар, и крикнул:
– Там же мертвец лежит!
– Да я знаю, – ответил из ниши, не прекращая своего занятия, младший брат Гуляма. – Я нашел его замерзшим на рассвете.
– А я даже видел, как он умер, – сказал старый пастух. Он приехал одновременно с нами, вечером, вместе с артелью бродячих горшечников. Он сидел на единственном их ишаке. А потом не слез с него, а просто свалился. И, как оказалось, уже не дышал. Вот они взяли и положили его здесь.
– Да, они только что уехали и осла увели с собой, – подтвердил младший брат Гуляма.
И тут же закричал веселым голосом:
– А ну, кому еще горячего чаю черного, крепкого, чаю зеленого, душистого, лепешек горячих, пропеченных, вкусных!
Путники продолжали пить, есть, рассказывать разные истории, смеяться, а труп смотрел на них своим совсем уже не человеческим взглядом.
Чай утратил во рту Мокки всякий вкус. И горы, с их острыми пиками, вонзившимися в небо, будто зубы дракона, снова стали его пугать. До безвестного мертвеца ему не было никакого дела, так же как и остальным путникам, но он подумал о спящем Урозе… А может, он не спит… может, что-то хуже…
* * *Наконец, Уроз остался один. Так нет же, все еще нет… Кто-то приближался к нему, кто-то шел, бежал, запыхавшись… Мокки склонился над Урозом и застонал: лицо, как восковое… щеки ввалились, губы – ни кровинки… Уроз еще дышал, но как-то прерывисто, с хрипом. Мокки не выдержал. Присев на корточки перед Урозом, он опустил голову и закрыл лицо ладонями. Когда он отвел их, глаза Уроза смотрели прямо на него, на плоское, добродушное, искаженное горем лицо саиса. От невыразимого отвращения тонкие ноздри Уроза расширились. Ему показалось, что он стал предметом жалости и нежности.
– Где ты шлялся? – спросил он бесстрастным голосом.
И, не дожидаясь ответа, приказал: —Чаю!
– Конечно, конечно! – вскричал Мокки. – Сейчас получишь и сразу почувствуешь себя лучше, а то у тебя неважный вид… Но ведь тебе удалось все-таки хорошо поспать, и довольно долго, правда?
– Чаю! – повторил Уроз.
Мокки кинулся к дверям. Уроз смотрел вслед ему с ненавистью.
Этот недоумок смеет его опекать. Уроз начал шепотом бормотать: «Ну, вы еще увидите. Все… Все увидите». Он по-прежнему ведет игру, по-прежнему распоряжается судьбой. Какую игру? Какой судьбой? Он и сам не знал, но это не уменьшало его решимости.
III
ПИСАРЬ
– Ну, вот, чай горячий… лепешки горячие, мягкие… ничего другого здесь нет, но то, что есть, все вкусное, – приговаривал громким голосом Мокки, ставя нагруженный поднос.
Каждое движение этого сильного, пышущего здоровьем парня, именно оттого, что оно выражало силу и здоровье, воспринималось Урозом как оскорбление. Особенно раздражал его подчеркнуто добродушный тон, добродушный голос, каким говорят, когда хотят ободрить больного ребенка или пугливую лошадь.
Уроз с жадностью выпил все содержимое чайника, но от лепешек отказался.
– Ну, попробуй, ради Аллаха… эту лепешку только что испекли специально для тебя, – стал умолять Мокки.
Уроз схватил лепешку, скомкал ее в мягкий комок и швырнул на пол. От ярости лицо его казалось еще более худым, а скулы еще более выпятились вперед. Мокки подумал: «Я его убиваю». И сказал с неумелой притворной веселостью:
– Ты прав… Есть через силу нехорошо. Голод сам подскажет, когда надо есть. К тому времени будет готов и шашлык, и самый наилучший рис… Я сам пойду куплю… Здешний хозяин, Гулям, весь в твоем распоряжении. И брат его тоже.
– Мне никого не нужно, – отвечал Уроз. – Накорми Джехола, а потом купи все, что надо в дорогу. Вот, больше ничего не надо.
– Какая дорога? – пробормотал Мокки. – Опять в гору! Еще выше, еще холоднее, еще безлюднее?
– Боишься? – спросил Уроз.
– Поговорил бы ты с Гулямом! – воскликнул саис. – Он мне рассказал, какие тут опасные тропы…
– Конечно, для горбуна… – сказал Уроз.
– Он слышал от проезжих, а они-то знают, – настаивал Мокки.
– Ты до такой степени боишься? – спросил Уроз.
В наивных глазах саиса появились слезы. Для блага Уроза он согласился бы на переживания в тысячу раз более страшные, чем те, что ему довелось испытать накануне. Но помогать ему губить себя он не мог. И он произнес на одном дыхании:
– Да, я очень боюсь. Ты не перенесешь дорогу через горы. Я только что видел труп. И не хочу, чтобы по моей же вине мне пришлось везти твой труп. Как после этого я бы посмел появиться перед Турсуном? Как?
Мокки набрал в легкие воздуха и с отвагой, подсказанной отчаянием, крикнул:
– Не могу. Я не могу ехать с тобой.
Он упал на колени, поцеловал руку Уроза и очень тихо произнес:
– Нет, это действительно так: я не поеду с тобой.
По этому жесту и по его голосу Уроз понял, что ни приказ, ни просьба, ни угроза не заставят его саиса подчиниться. Дрожь пробежала по его телу. Он вдруг понял, что без него он не может ничего, что без него он ничего не значит. И от этого он почувствовал вдруг к нему такую ненависть, с которой ничто не могло сравниться. Ледяная, она проникала буквально в каждую каплю его крови.
