Жозеф Кессель - Всадники
Он все еще никак не мог понять: столько усилий, ловкости, риска, упорства, обещаний, стремлений – и все это, чтобы добиться чего? Похвал этих вот трусливых и глупых торгашей, похвал обманутых ими простаков-покупателей? Какая злая насмешка! Как же коротка и неверна эта слава, ради которой в каждой схватке приходится рисковать своей жизнью. Простейший несчастный случай… оступился конь… дрогнул мускул… И что тогда – презрение, забвение?.. А базарная толпа расступается уже перед кем-то другим.
Когда Уроз размышлял таким образом, он вдруг увидел, что у всадника, приветствуемого толпой, было не его лицо. Оно обрело черты Салеха, победителя Королевского бузкаши. Но вместо мук унижения, которые он должен был бы испытать, Уроз почувствовал к победителю – и это стало причиной самого сильного удивления, испытанного им в эту ночь, – какую-то странную высокомерную жалость.
«Иди, малыш, иди… – мысленно говорил он ему. – Твоя несчастная головка все еще верит в это. Давай… пусть тебе льстят и обещают счастье… до следующего падения. Давай… Меня больше в такие игры не втянут».
Уроз почувствовал, как от жара шумит у него в ушах, и ему показалось, что его несет во время весеннего паводка степной поток. Сильный-сильный поток. И много тепла – настоящая жара. И мысли неслись все резвее. Какая ширь! А ну, вперед…
О, да! Он слишком долго участвовал в этом недостойном торге. И с той, и с другой стороны – одни лишь лакеи, рабы, люди без достоинства! Все без исключения! И те, кто гонится за славой. И те, кто разевает рот от восхищения, когда он приближается, и с бараньим блеянием провожает его взглядом. Довольно!
Тело Уроза обмякло и плотнее прижалось к глиняному полу. Шея же по-прежнему покоилась на седле. И кругом витали все те же запахи, звуки, тени и отблески полутемного караван-сарая. Мирные. Здоровые. Сочувствующие. Уроз подумал: «Вот они отныне мои спутники».
Они даже не знали, ни что такое бузкаши, ни кто такие чопендозы. Среди них не нужно было задирать голову выше всех и всего, выше радостей и горестей, чтобы принимать только почет и платить только гордыней. (О Аллах! Как же это тяжко – быть полубогом!) А если бы он был инвалидом, так он им, наверное, станет. Ни побежденным, ни падшим. Просто инвалидом. Принятым в их среду. В среду людей такой же судьбы… того же племени… одинаковых перед лицом одной и той же жизни… и они пойдут вместе.
По ущельям, долинам, равнинам шел убогий, очень бедный караван. И он, Уроз, тоже был в этом караване. На плохонькой лошаденке, на муле, на ишаке. Да, на ишаке… И даже на костылях… Да, на костылях. И все ему улыбались так же, как улыбается Мокки.
Звезды погасли. Уроз подумал: «Небо отказалось от гордыни: оно счастливо». И погрузился в забытье.
* * *Мокки зевнул, потянулся, вздохнул, шумно почесался. Его телу требовалось гораздо больше отдыха, чем то, что оно получило. Но он не мог позволить себе этого. Солнце и Мокки вставали вместе.
Едва он пришел в себя, как первой его мыслью была мысль об Урозе и Джехоле. Оба еще спали – хорошо. Мокки прошел через весь караван-сарай; там и сям люди, столь же чувствительные, как и он, к зову солнечных лучей, выплывали из забытья. Выйдя через полуразрушенный вход наружу, он протер глаза своей тяжелой, медлительной ладонью. Дремота еще не совсем покинула его лица, так же как ночь все еще цеплялась за почву плато. Но чем выше поднимал голову Мокки, тем более светлыми казались голые скалы. На вершинах и по кромкам пиков, словно озаренная их остриями, трепетала тонкая, нежная и прозрачная лучистая бахрома. И было ужасно холодно.
Мокки машинально пошел на звук журчащей воды и, сделав несколько шагов, оказался у ручья. Опустил в него руки, сполоснул лицо. Вода была еще более ледяной, чем воздух. И когда она высохла на коже, Мокки уже не чувствовал больше ни усталости, ни заторможенности. Он помахал в разные стороны руками, потом огромными кулачищами начал бить себя в грудь. Сильнее, еще сильнее, еще и еще сильнее. В тихом утреннем воздухе долго слышались его удары. Ритм их опьянял Мокки. Он был и кузнецом и наковальней одновременно. Сильнее, еще и еще сильнее.
Внезапно этот ритм, как при молотьбе, замер. Мокки поднял голову и застыл, обращенный к небу. Он ничего не понимал.
Там, на фоне горных склонов, он увидел освещенные зарей пастбища – маки и полынь. Заря быстро разгоралась. Мокки впервые наблюдал ее в высоких горах и потому не сразу узнал этот столь привычный ему момент рождения дня.
В степных краях небосклон и земля просыпаются в унисон. Свет нарастает равномерно, как вода в половодье, и заливает весь горизонт, из конца в конец. Небо становится морем света, а равнина – ковром из трав, усыпанных росой.
А здесь утро наступало какими-то рывками, продвигалось какими-то прыжками. Между двумя гигантскими горами давно уже простиралось большое светлое полотно неба, а за склоны вершин еще цеплялась тень. Вдруг загоралась какая-нибудь одинокая вершина. Вдруг начинала ярко сверкать скала. А другие, что напротив нее, стояли темные, словно погасшие.
Световой разнобой все нарастал. Со стороны востока, через разрывы в горах, словно через амбразуры, через трещины и щели закипала пена зари. Лучи ее казались то бесчисленными копьями, то начинали полыхать кострами. При этом солнце все еще не появлялось.
Воздух становился светом, а свет – холодом. Мокки сделал глубокий вдох. Горное утро вошло в его грудь. Поток его был так чист и так могуч, что Мокки в экстазе зажмурился. Ему захотелось смеяться, кричать, петь о своем счастье, но вдруг он почувствовал на веках теплое, нежное прикосновение. Начал медленно открывать глаза, и сквозь сетку ресниц увидел розово-огненный полумесяц.
Солнце… наконец-то… настоящее солнце.
Мокки в мгновение ока оказался на земле простертым головой в сторону Мекки.
Жесты и слова, столько раз повторенные, что в них уже все стерлось, не осталось ни силы, ни смысла, на этот раз подействовали вдруг на Мокки самым чудеснейшим образом. От волнения сердце его чаще забилось, в горле запершило. Стоя на коленях на пороге зарождающегося нового дня, он распознал в обычной своей утренней молитве новый язык, понадобившийся ему, чтобы возблагодарить эти горы, пославшие ему после стольких ужасов и страхов такой восторг.
И другие голоса тоже повторяли те же самые слова. Их произносили люди, распростертые у двери и у стен караван-сарая. Но Мокки, не отрывавшему лба от холодной земли, казалось, что он слышит только свой голос. Усиленный стократным эхом.
* * *Когда Мокки встал с земли, то увидел молодого человека почти такого же роста, как и он сам, но только горбатого и худосочного; тот дружеским взором смотрел на Мокки. Большие карие миндалевидные глаза его были печальны. Он заговорил, и голос его оказался таким же мягким и проникновенным, как и взгляд:
– Хвала тебе, что в твоем возрасте ты способен вкладывать всю душу в молитву.
– Я? – воскликнул Мокки.
Печальные глаза улыбнулись, и Мокки показалось, что взгляд их осветил ему самому то, что происходило в нем. Он почесал шею и сказал:
– Ну, может быть… в этот раз. Но так у меня получилось в первый раз, я тебя уверяю.
– Еще более достоин ты похвалы, – отметил горбатый юноша, – что сотворил эту молитву в моих скромных владениях.
– Как? Ты хозяин караван-сарая? – спросил Мокки.
Юноша тихо засмеялся, но этот слабый смех странным образом придавал силу и уверенность тем, кто его слышал.
– Слишком громко звучит по отношению к владельцу этих развалин, – сказал он. – Но правда и то, что я, Гулям, получил в прошлом году караван-сарай в наследство от отца моего, Хайдара, который получил его от своего отца, Фархада, основателя караван-сарая. Вот того ты бы действительно мог называть хозяином. Он был богат и влиятелен. В те времена грузовиков не знали. Всю поклажу перевозили на вьючных животных, и все караваны на ночь останавливались в специально для этого построенных домах. Теперь большие караваны есть только у кочевников, а, как тебе известно, они не ночуют в домах. Поэтому ты сам видишь, во что превратился мой дом.
Взошедшее солнце беспощадно высвечивало все недостатки огромного здания из красной глины. Осевшее и выщербленное, оно походило не столько на пристанище, сколько на груду обломков. Теперь из этого логова выходили люди и животные, проведшие там ночь и готовившиеся вновь отправиться в путь.
Мокки изо всех сил ударил себя кулаком по лбу. Как же это он мог бросить Уроза и Джехола в такой сутолоке?
У входа ему пришлось пропустить выходящих на улицу болезненного, облезлого верблюда, израненных ишаков в лишаях и струпьях, подгонявших их людей в лохмотьях, вооруженных заостренными на конце палками. Там, внутри, они уже группировались в жалкие караваны, в тощие стада. Животные были уже навьючены, и женщины привязывали малых детей себе на поясницу. Мокки пробрался между крупами и вьюками к своим спутникам. И только там вздохнул с облегчением. Несмотря на шум, Уроз еще спал. Конь же начал проявлять некоторые признаки нетерпения. Но успокоился, как только почувствовал прикосновение знакомых рук.
