Виктор Гюго - Девяносто третий год
— Берегись, Дантон, — продолжал Марат. — У Верньо был такой же большой рот и такие же толстые губы, и такие же нахмуренные брови, как у тебя; он был такой же рябой, как ты и Мирабо, но все это не помешало тридцать первому мая. А-а, ты пожимаешь плечами! Берегись! Иногда от пожимания плечами сваливается с плеч голова. Повторяю тебе, Дантон, твой грубый голос, твой беспорядочно повязанный галстук, твои мягкие сапоги, твои интимные ужины, твои объемистые карманы — все это пахнет Луизочкой.
Луизочка — было ласкательное имя, которым Марат называл гильотину.
— А что касается тебя, Робеспьер, — продолжал Марат, — то ты корчишь из себя умеренного, но это тебе ни к чему не послужит. Пудрись, расчесывайся, чистись сколько тебе угодно, корчи из себя хлыща, щеголяй бельем, завивай себе волосы — все же тебе не миновать Гревской площади; заигрывай с герцогом Брауншвейгским — тебе все же не избежать участи Дамьена; ухаживай за своей особой — все равно ты будешь сидеть на позорной колеснице!
— Кобленцское эхо! — пробормотал Робеспьер сквозь зубы.
— Неправда, Робеспьер! Я — ничье не эхо, я — всеобщий крик! Вы оба — молокососы! Который тебе год, Дантон? Тридцать четвертый! А тебе, Робеспьер? Тридцать третий! Ну, а я жил с самого сотворения мира; имя мне — страдания человечества; мне уже шесть тысяч лет!
— Это верно, — согласился Дантон. — В течение шести тысяч лет Каин сохранился в своей ненависти, подобно тому как жаба сохраняется в камне; но вот камень треснул, Каин выпрыгивает из него в людское общество, и это — Марат.
— Дантон! — воскликнул Марат, и глаза его сверкнули страшным блеском.
— Что такое? — спокойно спросил Дантон.
Так беседовали эти три ужасных человека. То была ссора громовержцев.
III. Внутренние судороги
Беседа на время прекратилась. Титаны отдались течению своих мыслей.
Львы боятся удавов. Робеспьер сильно побледнел, а Дантон не менее сильно покраснел. У обоих по телу пробежала дрожь. Свирепый взор Марата потух; на его лице снова отразилось спокойствие — властное спокойствие, способное устрашить даже таких людей, которые сами способны вызвать страх.
Дантон чувствовал себя побежденным, но не желал сдаваться. Он продолжал:
— Марат очень громко кричит о диктатуре и об единстве власти, но он обладает одною только способностью — всюду вносить смуту.
Робеспьер, разжимая свои тонкие губы, проговорил:
— Я придерживаюсь мнения Анахарсиса Клоотса{184}; я говорю: ни Ролан, ни Марат.
— А я говорю, — возразил Марат; — ни Дантон, ни Робеспьер. — И, пристально взглянув в глаза им обоим, он продолжал: — Позвольте мне дать вам совет, Дантон. Вы влюблены, вы думаете о втором браке. Ну, так будьте же благоразумны, — не вмешивайтесь в политику.
И, отступив на один шаг к выходной двери, он отвесил им ироничный поклон и проговорил:
— Прощайте, господа.
У Дантона и Робеспьера по телу пробежала дрожь. В это время из глубины комнаты раздался голос, произнесший:
— Ты не прав, Марат!
Все оглянулись. Во время вспышки Марата, совершенно незаметно для трех собеседников, кто-то вошел в находившуюся в задней стене дверь.
— А, это ты, гражданин Симурдэн, — проговорил Марат. — Здравствуй!
Действительно, то был Симурдэн.
— Я утверждаю, что ты не прав, Марат, — повторил он. Марат побледнел, или, вернее сказать, позеленел.
— Ты полезен, — сказал Симурдэн, — Робеспьер и Дантон необходимы. Зачем же угрожать им? Согласие, согласие, граждане! Народ требует от вас согласия.
Появление этого человека произвело впечатление вылитого ведра холодной воды и, подобно появлению постороннего человека во время семейной ссоры, успокоило если не дно, то все же хоть поверхность.
Симурдэн подошел к столу. Дантон и Робеспьер его знали. Они не раз замечали в предназначенных для публики трибунах Конвента этого серьезного и, по-видимому, влиятельного человека, которому простолюдины низко кланялись. Однако Робеспьер, как формалист, спросил его:
— Каким образом вы сюда попали?
— Он — член Клуба епископского дворца, — проговорил Марат голосом, в котором звучала какая-то покорность.
Дело в том, что Марат, с пренебрежением относясь к Конвенту и водя за нос Коммуну, боялся Клуба епископского дворца. Здесь повторился только общий закон. Мирабо предчувствовал появление из неизвестной дали Робеспьера, Робеспьер предчувствовал Марата, Марат предчувствовал Гебера, Гебер предчувствовал Бабефа{185}. Пока подземные слои спокойны, политический деятель смело может ходить по земле над ними; но самый отъявленный революционер сознает существование под ним подпочвы, и даже самые смелые из них останавливаются, замечая колебание почвы у себя под ногами. Ум и проницательность великих революционеров именно в том и заключаются, чтобы уметь отличить движение, являющееся результатом принципов, от движений, являющихся результатом личных вожделений, чтобы содействовать первому и бороться против последних.
— Ого! — проговорил Дантон, заметив смущение Марата. — Гражданин Симурдэн оказывается здесь нелишний.
И он протянул Симурдэну руку.
— Ну, так вот что, — продолжал он, — нужно объяснить гражданину Симурдэну, в чем дело. Он подошел как нельзя более кстати. Я представляю здесь собой «гору», Робеспьер — Комитет общественной безопасности, Марат — Коммуну, Симурдэн — Клуб епископского дворца. Пусть он нас разберет.
— Хорошо, — проговорил Симурдэн спокойным голосом. — Так в чем же дело?
— Дело идет о Вандее, — ответил Робеспьер.
— О Вандее? — переспросил Симурдэн и продолжал: — Да, это дело серьезное. Если революция умрет, она умрет благодаря Вандее. Одна Вандея страшнее десяти Германий. Для того чтобы Франция могла жить, нужно убить Вандею.
Эти немногие слова расположили Робеспьера в его пользу. Тот, однако, обратился к нему с вопросом:
— А вы, случайно, не бывший ли священник?
Облик бывшего священника сразу же бросился в глаза Робеспьеру, бывшему адвокату.
— Да, гражданин, — ответил Симурдэн.
— Ну, так что же из этого! — воскликнул Дантон. — Дельный священник стоит всякого другого. В революционные эпохи священники переливаются в граждан, как колокола — в монеты и в пушки. Данжу — священник, Дону{186} — тоже. Тома Лендэ{187} состоит епископом эврезским; да вы сами, Робеспьер, сидите в Конвенте бок о бок с епископом бовэским Массье. Старший викарий Вожуа входил в состав комитета десятого августа. Шабо{188} — капуцин{189}. Жерль{190} принимал присягу в зале для игры в мяч{191}; аббат Одран{192} потребовал, чтобы Национальное собрание было объявлено стоящим выше короля; аббат Гутт{193} потребовал у Законодательного собрания, чтобы с кресла Людовика Шестнадцатого был снят балдахин; аббат Грегуар{194} внес предложение об упразднении королевской власти.
— Да, и предложение это было поддержано, — захихикал Марат, — фигляром Колло-д'Эрбуа{195}. Они вдвоем сделали дело: священник повалил трон, комедиант низверг короля.
— Возвратимся, однако же, к вандейским делам, — вмешался в разговор Робеспьер.
— Ну, так что же там нового? — спросил Симурдэн. — Что творится в этой вашей Вандее?
— А вот что, — ответил Робеспьер, — она нашла себе предводителя; она вскоре станет кошмаром.
— А кто этот предводитель, гражданин Робеспьер?
— Это бывший маркиз Лантенак, присвоивший себе титул бретонского принца.
— А-а, я его знаю, — проговорил Симурдэн, кивнув головой. — Я был священником в его поместьях. Прежде он больше занимался женщинами, чем войной, — прибавил он, подумав немного.
— Точно так же, как Бирон, командовавший в Лозэне, — заметил Дантон.
— Да, да, это бывший жуир, — задумчиво продолжал Симурдэн. — Он должен быть ужасен.
— Поистине свиреп, — подтвердил Робеспьер. — Он сжигает дотла селения, добивает раненых, умерщвляет пленных, расстреливает женщин.
— Как?! Неужели женщин?
— Да. Он, между прочим, велел расстрелять одну женщину, при которой было трое детей. Неизвестно, что сталось с ребятами. А впрочем, он несомненно полководец, знающий военное дело.
— Это верно, — согласился Симурдэн. — Он участвовал в Ганноверской войне{196}, и еще в то время солдаты говорили: «Наверху Ришелье{197}, внизу — Лантенак». Настоящим главнокомандующим был в то время Лантенак. Порасспросите-ка об этом вашего товарища Дюссо{198}.
Робеспьер задумался на минуту и потом проговорил, обращаясь к Симурдэну:
