Мария Фагиаш - Сестры-близнецы, или Суд чести
— А других женщин? — с улыбкой спросила она Николаса.
— Ну конечно, и очень многих. Тебя, например. Я должен тебя видеть. Скажи мне где и когда.
Уголком глаза Алекса видела, что тетка приближается к ним.
— В воскресенье, в пять, — прошептала она.
— Где?
— У тебя.
Тетка уже стояла перед ними.
— Я вам не помешаю? — елейным голоском спросила она.
Алекса бросила на нее гневный взгляд.
— Конечно мешаешь. Николас как раз пригласил меня участвовать в оргии в его квартире. Я дала согласие.
— Это, конечно, шутка? — спросила тетка, будучи до конца, однако, не совсем уверенной, и только с укором покачала головой. — Она просто невозможная, наша Алекса. Всегда epater le bourgeois. Нынешняя молодежь, честно говоря, для меня загадка. Никакого уважения, никакой благодарности, никакой привязанности. Я хотела бы дать вам добрый совет, милый граф. Никогда не воспитывайте чужих детей. Даже детей собственной сестры. — Она ждала реакции Алексы, но, когда та ничего не ответила, тетка, обиженная, отошла от них.
— Я ее ненавижу, — в сердцах сказала Алекса.
Николас растерянно смотрел на нее. Лицо было копией Беаты, но в голосе сквозила та же враждебность, что и в тот памятный вечер в декабре.
— Неужели?
— Да, я ненавижу ее. Я бы убила ее, но она неистребима. Если бы ее укусила гадюка, то погибла бы змея, а не она.
Он рассмеялся.
— Я люблю тебя, — прошептал он. Заметив, что к ним приближается майор, он тихо повторил: — В воскресенье.
Она отошла от него, не ответив, и присоединилась к группе, обступившей рояль, на котором молодой лейтенант со всем молодым пылом барабанил новейший шлягер. Все подпевали. Годенхаузен распорядился налить всем вина, и по всему было видно, что веселье будет продолжаться до утра. Лейтенант за роялем перешел к маршу времен войны 1870–1871 годов, который знали лишь немногие офицеры, принимавшие в ней участие. Затем последовали другие военные мотивы — о победах на Дюплеровском вале, [15]при Кениггратце [16]и Седане. [17]Николас решил уйти не прощаясь. Пьяные голоса из квартиры Годенхаузена он слышал еще и на улице.
Алекса позвонила в его дверь в четверть шестого. Николас отпустил экономку и денщика, поставил охлаждаться лучшее шампанское и приготовил на целую компанию закусок и пирожных. К обеду неожиданно потеплело. На Алексе была по-прежнему ее черная шубка. Она была расстроена.
— Я буквально без сил, — запыхавшись, сказала она. — В трамвае сидел лейтенант, который показался мне знакомым… может быть, я и ошибаюсь. Пришлось поэтому доехать до рынка, а оттуда идти пешком. Ах, мне жарко. И зачем только я надела эту шубу.
Он помог ей раздеться и проводил в салон. На пороге она остановилась.
— Мы одни?
— Разумеется. Я ждал тебя.
Она осмотрела салон, как будто видела его впервые.
Он чувствовал, что она в замешательстве и не прочь свести все просто к визиту вежливости. Она отводила взгляд, старалась держать дистанцию, всем своим видом давая понять, что ее согласие прийти ни о чем не говорит. Он не мог до конца понять ее состояние. Был ли страх тому причиной, или речь шла об отказе?
— Ты не хотела бы присесть?
Она опустилась на софу, но тут же поднялась и уселась в кресло. От этой, казалось бы, всего лишь смены места она стала для Николаса еще желаннее. Он подошел к ней и взял ее лицо обеими руками.
— Ради всего святого, не нервничай так. Тебя никто не хочет съесть. — Он снял с нее вуаль и шляпку. — Может быть, выпьешь чашку чая? Или лучше что-нибудь прохладное?
Она промокнула лоб кружевным платочком.
— Пожалуйста, что-нибудь холодное. Лучше стакан воды. — Она увидела, что Николас достает со льда бутылку шампанского. — Пожалуйста, Николас, никакого алкоголя. После обеда он ударяет мне в голову.
Он открыл бутылку шампанского, наполнил оба бокала, стоявших на столе, и, указав на блюдо с маленькими бутербродами, сказал:
— Съешь сначала что-нибудь, тогда шампанское не ударит тебе в голову. Не годится, участвуя в «оргии», пить водопроводную воду.
— Я бы хотела оставаться трезвой, — сказала она, сделав все-таки один глоток.
— И все-таки ты пришла.
Она твердо посмотрела ему в глаза. Ее губы скривились в упрямую гримасу.
— Не строй иллюзий. Я в тебя не влюблена.
— Я уже догадывался об этом.
— Я люблю своего мужа. — И, поскольку Николас молчал, она горячо продолжала: — Я очень люблю его, я покончу с собой, если он… — Она сглотнула, и ее глаза затуманились. — Я молю Бога, чтобы он никогда не узнал.
У Николаса разрывалось сердце от разочарования, и одновременно он испытывал какое-то сочувствие к ней.
— Может быть, ты хотела бы пойти домой?
— Да. — Но она не тронулась с места.
Он налил ей шампанского. Она жадно выпила бокал и протянула его снова.
— Пожалуйста.
— Больше ни капли.
Она удивленно вскинула на него глаза.
— Почему нет?
— Потому что… — Он чуть было не сказал: «Потому что я люблю тебя», и не сказал лишь потому, что и сам до конца не понимал, правда ли это.
Любил ли он ее или любил в ней лишь образ Беаты? Стоит ли она того, чтобы ее любили? А может быть, она просто чувствует себя женщиной, которой пренебрегают и которая от скуки позволяет себе необдуманные поступки? Ее протестантско-прусское воспитание не позволяет ей при этом получать удовольствие. Для любой жительницы Вены ее положения такой адюльтер значил бы не больше, чем принять, например, освежающую ванну, в то время как пруссачка уже мысленно представляет себе, как ее, грешницу, будут мучить в аду. Если слухи о некоторых склонностях Годенхаузена справедливы, она была просто сексуально неудовлетворенной и лишь поэтому, как он с легкой горечью сказал себе, и пришла. Он бы охотно, собрав душевные силы, отправил ее домой. То, что она ему предлагала, было унизительно и не принесло бы никакой радости. Многие женщины спали с ним в напрасной надежде, что он в них влюбится. Сейчас роли поменялись. Впервые в его жизни он оказался в положении, в котором он до сих пор видел только своих партнерш.
— Вечеринка в пятницу удалась на славу, правда? — спросил он.
— Тебе нужно было остаться. Редко мы так веселились, как тогда. Лейтенанта Дитриха вывернуло наизнанку на кухне, а фрау фон Вальдерсхайм станцевала канкан.
— То-то было загляденье.
— Еще бы. Особенно, когда у нее грудь из корсета почти вывалилась.
Оба рассмеялись. Алекса потихоньку оттаивала. Было ли это следствием шампанского, или причиной тому была удивительная сдержанность Каради?
До сих пор она говорила по-немецки, и это помогало держать дистанцию. Внезапно она перешла на венгерский.
— Ох, Ники, — вздохнула она. — Почему здесь люди такие… такие другие? Или почему я такая другая? Пора бы мне постепенно к ним привыкнуть. Они ни о чем другом не говорят, только о службе, лошадях, охоте и маневрах. Эти вечные старые анекдоты и болтовня. Хотя бы женщины не были такие противные! Все крутится вокруг их происхождения, их бывших титулов, вдобавок ведут они себя хуже всякого сброда. Бесконечные интриги, колкости, обидные намеки! А уж если они решили, что какая-то из офицерских жен не вполне сотте il faut, [18]выше майора ее муж не поднимется.
Он поцеловал ей руку.
— Да, если бы все жены офицеров были такие, как ты, войны никогда бы не было. Ведь большинство мужчин отправляются на войну только затем, чтобы таким образом хотя бы на время отдохнуть от своих жен. Все остальные причины второстепенны.
— Чувство товарищества среди мужчин, наверное, сильнее, чем любовь между мужчиной и женщиной.
— Нет, это неправда.
— Отнюдь, так оно и есть. И сколько бы мужчины ни были на войне, и сколько бы жены ни оставались дома, ничего это не изменит.
Безусловно влияние Годенхаузена, подумал Николас, но возражать на этот раз не стал.
Она снова протянула ему бокал.
— Ну, так как же, получу я на этот раз что-нибудь? Я хочу пить.
— Только один глоток. Я не хочу позже слышать, что ты была навеселе.
— Позже? Почему позже?
— Через пять минут… через час… завтра. На этот раз я не собираюсь тебя соблазнять.
— А ты и в первый раз этого не делал, лгун эдакий! Это я тебя соблазнила.
— Даже если и так, ты что, сожалеешь об этом?
— Конечно, я должна. Но я не сожалею. — Она встала, прошлась по комнате и снова опустилась на софу. — Это ужасно, Ники. Мне так хорошо с тобой. — Алекса протянула к нему руки. Он присел рядом, и она прильнула к нему. — Ты, наверное, думаешь, что я сплю со всеми подряд, но это совсем не так. Ты первый, клянусь тебе. Никому из приятелей Ганса Гюнтера я не позволяю задержать мою руку хоть на секунду дольше, чем принято. Некоторые пытались дать понять, что они… ну, ты понимаешь. Но чтобы с одним из них — никогда! Во-первых, на них нельзя полагаться. И во-вторых, Ганс Гюнтер никогда бы мне не простил, если бы он узнал. Скорее пострадала бы его гордость, но не его чувства.
