Антанас Венуолис - Перепутья
Помолчав, она продолжала:
— А потом, помню, когда пронеслась молва, что князь Кестутис в Кревском замке… задушен, а Витаутас в подземелье… как заволновался народ, как заволновался… Оседлали бояре коней, и все в Креву Витаутаса вызволять… Поехали в Вильнюс; говорят, Ягайла устроил для них такой пир: немецкое пиво, вино, сладкий медок… Напоил бояр… А похороны, какие похороны Ягайла своему дяде устроил: одних плакальщиц более полусотни было… А потом велел всем боярам домой отправляться.
— А Витаутас как?
— Витаутас?! Разве не знаешь, голубка, как Витаутас сбежал: Мирга, служанка княгини, Витаутаса спасла; переоделся он в ее платье и сбежал… Потом, когда князь из Пруссии вернулся, всему ее роду боярство пожаловал, поместьями одарил…
Девки слушали, вертели свои прялки и вздыхали.
Лаймуте тоже слушала, но в то же время смотрела в окошко на двор, мечтала и ждала, не прилетит ли снова сорока. С тех пор как рыцарь Греже на охоте на руках вынес ее из болота, она не переставала мечтать, думать о нем, и скучно становилось ей в обществе служанок. Боярин Скерсгаудас в платье витинга, правда, был и храбрый, и свой, жемайтиец, и даже покрасивее, но тот, о Перкунас, крестоносец — совсем похитил ее покой.
Для женщины красота мужчины, его слава, его богатство — ничто по сравнению с той прелестью, которая складывается из его внешности и сердечных тайн.
«Ах, почему он крестоносец?! Хотя и не такой жестокий, как Ганс Звибак, но все равно крестоносец, крестоносец…»
— Ну, девушки, спойте что-нибудь, все ж не так скучно прясти будет, — весело заговорила боярыня. — Лаймуте, что ты так засмотрелась? Наверно, крестоносцы упражняются? Иди сюда, нечего смотреть.
— Никого там нет, мамочка, я просто так смотрю, как паутинки летают.
— Ну, девки, пойте. Лаймуте, начинай.
— Запевай, Эгляле.
— Ты запевай, Будоне, я тебе подпою.
— Нет-нет, Эгляле, ты запевай — у тебя голос красивее.
— Ну хорошо, сестрички, только окошко вставьте, чтобы опять не притащился этот крестоносец, Оскар Фукс.
— Мамочка, а ты знаешь, что значит по-немецки «фукс»? — защебетала Лаймуте.
— А что, дорогая?
— Да лиса!
— Ха-ха-ха, — рассмеялись девушки, — он и правда похож на лису.
— А уж трус, какой трус, один в чулан ни за что не пойдет!
— Намедни он сунул голову в чулан, а я как хлобыстну половой тряпкой по роже! Как прыгнет назад — думал, что лаума поцеловала.
— А я, сестрицы, вчера нарочно подвязала козе колокольчик и пустила ее в кусты. Услышал Фукс и побрел следом. Думал, что какая-нибудь из нас за хворостом пошла. Ха-ха-ха…
Все рассмеялись.
— Ну, пойте, девушки.
Лаймуте вставила окошко.
Эгле откашлялась, поправила кудель и запела:
О солнышко-матушка, с нами будь, с нами!
А тученька-батюшка, будь с пруссаками!
Горы прусские, как пламя,
Наши — плещутся волнами,
О матушка-солнце!
И все женщины особенно бойко и прочувствованно повторили последние три строчки. Эгле пела дальше:
О солнышко-матушка, сжалься над нами!
О тученька-батюшка, будь с пруссаками!
Нивы прусские, как пламя,
Наши — плещутся волнами,
О матушка-солнце!
— Слышите, уже кто-то шляется вокруг, — кратко заметила Будоне.
— Не обращайте внимания, девушки, пойте, не войдут, — подбодрила боярыня.
Посылайте, ветры, на Пруссию тучи!
Проливайтесь, тучи, дождиком могучим!
Непогода нам постыла,
Пусть бы солнце посветило,
О матушка-солнце!
Мимо затянутого бычьим пузырем оконца горницы мелькнули две тени, и в сенях кто-то зашевелился.
— Пойте, девчата, — подмигнула боярыня.
Полетели тучи на Пруссию стаей!
А над нами солнышко занялось, блистая…
Но тут распахнулась дверь горницы, и вошли рыцарь Дранк и Ганс Звибак.
— Слава Иисусу Христу! — сказали оба гостя.
— И мы своих богов славим, — ответила боярыня.
— И мы, и мы, — откликнулись девушки, вставая у своих прялок и позванивая колокольчиками-бубенцами на голове и шее.
— Как здоровье, владычица замка? Как поживает прекрасная Лайма? — остановившись возле порога, спрашивал Ганс Звибак, а рыцарь Дранк старался понять, о чем он разговаривает с боярыней.
— Боги послали мне испытание, чтобы в старости я терпеливо проводила свои дни в плену, отделенная от мужа, от сыновей, только со своей доченькой.
— Боярыня, разве ты в плену? Мы — твои слуги, а ты — наша владычица, — говорил Ганс Звибак, глядя в сторону.
— Если это так, крестоносец, тогда я требую, чтобы вы немедленно убрались из нашего замка!
— Это невозможно, боярыня: на вас тут же нападут сторонники Скиргайлы и уничтожат замок, а вас со всеми людьми уведут в плен.
— В таком случае прикажи выпустить из подземелья моих людей, и мы никого не будем бояться.
— Все ваши люди свободны, боярыня, и работают.
— Они были свободны, но вы сделали их рабами: они тяжко работают в лесу и на стенах замка!.. А где Висиманта?
— Висиманта болен, боярыня, и ему нельзя вставать с постели; его лечит брат монах.
— В таком случае могу ли я вместе с дочкой и моими служанками навестить его, а также увидеть и остальных своих людей, тех, которые работают в лесу и на стенах, и тех, которых вы истязаете в подземелье?
— Боярыня, вместе с Висимантой лежат и другие раненые и больные мужчины, и вам обеим, женщинам знатного рода, не пристало ходить туда… А своих людей вы можете видеть каждый день, когда они возвращаются из леса или работают на стенах замка.
— Но они работают не как свободные люди, а как рабы! Я хочу видеть их свободными!
— Это невозможно, боярыня: такова уж участь побежденных!
— Мы не побежденные, крестоносец! Вы с нами не воевали, вы обманули нас: напросились как гости, как знакомые, а поступили так, как не поступают истинные рыцари!
— Что она говорит? Что она говорит? — забеспокоился рыцарь Дранк, услышав, что боярыня произнесла слово «рыцарь».
— Боярыня говорит, что они обе готовы лучше умереть, чем принять от наших рыцарей святое крещение, — по-английски объяснил ему Ганс Звибак и попятился.
— Господи, какое закаменелое сердце язычников! — сказал рыцарь Дранк и, посмотрев на Лайму, сделал скорбное лицо.
Служанки вертели свои прялки, слюнявили пальцы, подергивали льняную кудель и исподлобья поглядывали то на нагловатого крестоносца, то на расстроившегося миловидного рыцаря.
Но Ганс Звибак не уходил из горницы; он переминался с ноги на ногу, смущался и, видимо, хотел еще что-то сказать. Наконец решился:
— Боярыня, мы вот пришли сообщить тебе, что если ты не примешь крещения по-хорошему, мы сейчас же окрестим тебя, твою дочь и всех служанок силой!
— О Перкунас! О Праамжюс! — закричали служанки и, позванивая колокольчиками-бубенацми, отскочили от своих прялок.
Лаймуте прижалась к матери.
— Что ты сказал? Что ты сказал? — забеспокоился рыцарь Дранк, заметив, что боярыня вся напряглась, вспыхнула и бросила взгляд на стену, где раньше висело оружие.
— Не видать тебе этого, коварный крестоносец! Вон отсюда! — И боярыня замахнулась прялкой…
Но тут в замке послышался какой-то шум. Ганс Звибак растерялся. Когда открыли дверь, от леса за болотом отчетливо донеслись звуки рога.
— Маменька, папочка и братики возвращаются! — первая воскликнула Лаймуте и, втайне радуясь возможному приезду рыцаря Греже, выбежала в дверь. Вслед за ней выбежали служанки и вышла боярыня.
За болотом трубили рог — требовали опустить мостки.
XXV
Крестоносцы в замке всполошились. Одни поднялись на стены, другие встали возле ворот, собрались на дворе.
Некоторое время спустя рыцарь Дранк и десятка три братьев и кнехтов выехали навстречу гостям. Ими оказались посланцы маршалка ордена, прибывшие прямо из Вильнюса: комтур Герман, рыцарь Греже и сотня братьев, братиков и кнехтов.
Быстро были наведены все мосты и мостки через болото и трясины. В воротах замка гостей встретил Ганс Звибак.
