Антанас Венуолис - Перепутья
Осажденные поняли, что произошло, но, когда открылись ворота крепости, штурмующие, оставив несколько испорченных таранов и стенобитных орудий, быстро вскочили на своих коней, которые были укрыты за холмом, и скрылись.
Из замка высыпало множество конных, пеших горожан, но они никого не нашли; только вокруг крепости было полно всякого хлама, обломков орудий, а вся земля — разбита лошадиными копытами и перемолота колесами пушек и повозок.
Отряд крестоносцев, возвратившийся из отдаленного селения с награбленным добром, угодил прямо в руки своих врагов.
Далеко ушло за ночь объединенное рыцарское войско. Отряды Скиргайлы догнали его лишь под Каунасом. Но союзники в бой не вступали, они только защищались и торопились в Пруссию.
XXIV
Был уже конец октября. Период дождей кончился, но зима не торопилась вступить в свои права. Дни стояли хотя и ясные, солнечные, но прохладные и короткие. По вечерам, едва садилось солнце, сразу же опускались сумерки, в небе вспыхивали большие и маленькие звезды, загорались большие и маленькие светильники, и широкий раздвоенный Млечный Путь в недосягаемых высях Праамжюса протягивался с севера на юг. В том же направлении тянулась по земле разветвленная темная бескрайняя пуща Падубисиса. К утру заморозки покрывали белым бархатом крыши замка боярина Книстаутаса, серебрили деревья, луга, на болоте затягивали тоненьким ледком наполненные водой лужицы, и, когда всходило солнышко, капли срывались с веток, покрывались росой травы и тихо-тихо звенели тающие и падающие на землю ледяные свечки. Когда солнце поднималось выше, просыпались и болото, и пуща; поля покрывались голубой шалью тумана. Днем где-то в пуще или на болотах невидимые чародейки, таинственные пряхи, пряли жиденькие тонкие нити, пускали их по ветру и без кросен, без ремизов и без основы ткали прямо на земле тончайшие, трепещущие от прохлады и переливающиеся на солнце полотна лаум. А пуща была жуткая и, словно темная ночь, исполненная тоски. И шумела она, как бы сокрушаясь по пролетевшим летним дням. Деревья уже сбросили листья, и только дубы не хотели смириться с судьбой всех деревьев и своим порыжевшим, высохшим платьем отпугивали зиму, вздрагивали и шумели на ветру. Кизил возле болота, хотя и оголенный, не жаловался на судьбу: глядя на упавшее к корням свое сказочное платье, гордился, что, пусть и недолго, но был он лесным красавцем. Радовались наконец-то наступившему покою осины, отдыхали тонкие ясени, березки. Гроздьями сочных красных ягод издали привлекала птицу и человека рябина…
И звери, и птицы с тревогой ждали наступления зимы. Из лесов на дубы, растущие во дворе замка, прилетали сойки, любительницы желудей; наведывались сюда на разведку крепколобые пестрые дятлы, прибегали белки, куницы, и даже сороки, когда им надоедало галдеть возле болота, прилетали на стены замка, чтобы покривляться тут да своим длинным хвостом предсказать девкам, с какой сторонки ждать сватов.
Уже несколько недель хозяйничали крестоносцы в замке боярина Книстаутаса. Казалось, что они даже не думают убираться отсюда. Тщетно злился английский рыцарь Дранк, тщетно ругался он со своим помощником Гансом Звибаком и рвался в Вильнюс — никто не слушался его. И только очень не скоро понял рыцарь Дранк, что он стал жертвой политики крестоносцев, но делать было нечего: он даже не мог никого вызвать на поединок и защитить свою честь, ибо позволил обмануть себя, пусть и рыцарю, но все-таки своему помощнику. Он, как и боярыня Книстаутене со своей дочерью и всеми людьми замка, чувствовал себя пленником крестоносцев и выжидал случай, чтобы искупить свою вину и освободить из плена обеих благородных, хотя и некрещеных женщин.
Ганс Звибак даже перенял у рыцаря Дранка командование отрядом и крепко держал в своих руках замок, пленных и гарнизон. Он со дня на день ждал из Вильнюса от маршалка ордена вестей и новых указаний, что делать с боярыней и ее дочерью. Теперь посылать их в Пруссию с небольшой горсточкой людей, как было приказано маршалком, Ганс Звибак не решался, ибо по пути на отряд могли напасть жемайтийцы и отбить пленниц; тем более, что сбежавшие Кулгайлис и Шарка, возможно, уже подняли на ноги все окрестные деревни. Проводить женщин с многочисленным отрядом — большая опасность будет угрожать самому замку, потому что с каждым днем ожидалось нападение. К тому же рыцарь Дранк непременно вызвался бы провожать боярыню с дочерью, а он нужен был ордену именно здесь, — чтобы потом оправдаться перед чужеземными рыцарями за невинно вырезанных людей и коварством захваченный личный замок жемайтийского боярина.
Боярыня Книстаутене не падала духом и не чувствовала себя пленницей; она требовала, чтобы захватчики убрались из замка или вернули свободу ей и ее людям.
Однажды утром боярыня с дочерью и служанками пряла в своей горнице; разговаривали о мужчинах, уехавших на войну, в Вильнюс; рассказывали свои сны, делились предчувствиями. Лаймуте сидела возле вынутого окошка горницы, смотрела на залитый осенним солнцем двор замка и мечтала. Думала думы девичьи, думала о храбрых парнях, уехавших на войну. Вспоминала рыцаря Греже и ту охоту, про которую она никак не могла забыть…
На двор замка прилетела из леса сорока и принялась трещать, вертеться и предсказывать гостей. Едва только Лаймуте подумала про рыцаря Греже, как сорока сразу повернула хвост в сторону Вильнюса. Когда она подумала про боярина Скерсгаудаса в платье витинга, сорока вильнула хвостом вверх, вниз, повертелась на заборе и снова начала трещать. Когда Лаймуте вновь вспомнила рыцаря Греже, сорока тут же повернулась хвостом к Вильнюсу.
— Мамочка! Мамочка! Вон, погляди, сорока гостей предсказывает! — воскликнула Лаймуте и, застыдившись, зарделась.
Позванивая колокольчиками, к окошку подбежали служанки.
— А с которой стороны, доченька? — спросила мать.
— Да вот никак хвост не удержит: то ли из Белоруссии, то ли из Пруссии, — солгала Лаймуте.
— Ни из Белоруссии, ни из Пруссии нечего нам, доченька, гостей ждать: если и освободят нас, так только жемайтийцы, если кто-нибудь проведет их через пущу Падубисиса.
— А папочка, а братики, когда возвратятся из Вильнюса? — спрашивала удивленная Лаймуте, оставляя невысказанной еще и другую мысль.
— Если Шарку и его товарища не задрали в пуще хищные звери и если не сгинули они в трясинах, то, возможно, и до Вильнюса, и до князя Витаутаса доберутся, а уж мои-то на крыльях прилетят… Но вряд ли, Праамжюс…
— Почему вряд ли, мамочка? — спросила Лаймуте.
— Боюсь я, как бы Шарку, даже если он и от хищных зверей спасся и трясины обошел, не задушили лесные духи: ведь и он не раз крестился!
— О Праамжюс! — охнули служанки.
— Кто знает, как там на войне мой Вайдевутис, ведь он тоже крещеный, — вздохнула девка Эгле.
— Ну и что, Эгляле, пусть даже крещеный: что крестился, это ничего, лишь бы своих богов не забывал, — утешила ее подруга Будоне.
— Мой не крестился и, уезжая на войну, богу Ковасу двух тетеревов пожертвовал. Обещал золотое кольцо или шелковый платок из Вильнюса привезти, — похвасталась третья девка Рутяле.
— А мне ничего не надо, лишь бы сам живым да здоровым вернулся, — покачала головой Эгле.
— Вернется, Эгляле, вернется, только не сокрушайся так, голубушка, — снова утешала ее Будоне.
— Когда в Пруссии воюют, то наши парни или совсем не возвращаются, или богатые подарки привозят, а уж из Вильнюса не ждите, девушки, ни золотых колец, ни шелковых платков: ведь и аукштайтийцы прусским добром богаты, — поучала своих служанок боярыня. — Если вы будете радоваться, то сестрички-аукштайтийки будут плакать. Это не крестоносцев сестры, а наши; и они, как мы, веночки из руты на голове носят и янтарем украшаются…
— Помню, я еще девчонкой была, когда светлейшая княгиня Бируте по нашим местам проезжала, — дальше рассказывала своим служанкам боярыня, — ни шелковых платков, ни золотых колец — в белом повойнике, в домотканой юбке… А князь тем и отличался от своих бояр, что был самым сильным. Статный был мужчина, стройный. Побывали они и в нашем замке, и в Арёгалу заезжали. По пути все святилища навестили.
— А Витаутас вместе с ними был? — спросила Рутяле.
— Князь Витаутас тогда еще маленький был. Я их обоих с Ягайлой в тот или на другой год, не помню уже, в Тракайском замке видела. Ведь такие хорошенькие мальчики… И кто мог подумать, о Праамжюс!.. — И боярыня глубоко вздохнула.
Помолчав, она продолжала:
— А потом, помню, когда пронеслась молва, что князь Кестутис в Кревском замке… задушен, а Витаутас в подземелье… как заволновался народ, как заволновался… Оседлали бояре коней, и все в Креву Витаутаса вызволять… Поехали в Вильнюс; говорят, Ягайла устроил для них такой пир: немецкое пиво, вино, сладкий медок… Напоил бояр… А похороны, какие похороны Ягайла своему дяде устроил: одних плакальщиц более полусотни было… А потом велел всем боярам домой отправляться.
