Русская миссия Антонио Поссевино - Федоров Михаил Иванович

— Конечно. Допишу по памяти. А в следующий раз пойду в более безопасное место. А тебе теперь следует быть осторожнее. По выговору ты похож на уроженца Пьемонта [86], да и по одежде тебя легко разыскать в Риме.

— Им меня не достать, — ответил Истома, — я живу во дворце герцога Сорского.

— Так ты из этих, — разочарованно протянул Орацио, — а я уж подумал…

И он замолчал. Истома непонимающе посмотрел на него, потом рассмеялся.

— Нет, я не из них. Я — гонец русского царя ко двору папы. Во дворце мне лишь отвели покои.

— Вот и хорошо, — облегчённо вздохнул художник, — а то не нравится мне… В Послании римлянам сказано же — если мужчины разжигаются похотью друг на друга, то получат должное возмездие [87]. А тут сын папы грешит, и ему за это ничего. Да и сын-то незаконнорождённый.

— Слушай, Орацио, — остановился Истома, — помоги мне выбрать одежду, в которой я не буду выделяться среди римлян.

Художник поставил тяжёлый мольберт на мостовую:

— Опасаешься всё-таки.

— Не то чтобы опасаюсь, — смутился Истома, — просто не люблю, когда на меня пальцами показывают. Да ты давай, деревяшку свою клади в седло.

Шевригин помог Орацио закрепить мольберт в седле, и вскоре они, привязав коня у входа, входили в лавку, где торговали одеждой. По совету художника Истома купил себе одежду простого горожанина — так было легче затеряться в пёстрой толпе, а обувь он подобрал сам — в соседней лавке. Это были удобные коричневые башмаки из хорошо выделанной мягкой кожи. Оба лавочника с удовольствием приняли новенькие венецианские дукаты, отсчитав серебром и медяками разницу в стоимости. Теперь Истома выделялся из римской толпы лишь своей саблей: сильно изогнутый шамшир сильно контрастировал со здешними оружейными нравами. Он даже хотел, чтобы совсем уж слиться с горожанами, купить шпагу, но решил, что навыки фехтования на сабле и шпаге слишком разные и ему это оружие будет не только бесполезно, но и в тягость, как лишняя железяка. А шамшир — ну что ж, может, он из дальнего похода привёз нездешний вычурный клинок!

Уже выйдя из одёжной лавки, он вспомнил, что ночевать сегодня придётся в кровати, которую дворцовые кровососы облюбовали, судя по всему, много лет назад и считают своей по праву. С этим надо было что-то делать. Он огляделся: вблизи была ещё только одна лавка, в которой торговали кухонной утварью. "То, что надо", — подумал Истома, распахивая входную дверь.

К его сожалению, ничего подходящего он там не нашёл — ну не покупать же, в самом деле, глиняные чаши — проку-то с них. Он уже собирался уходить, мысленно смиряясь с неизбежным соседством ночных кровососов, но тут взгляд его упал на посуду для более состоятельных господ. Почесав затылок, пробормотал про себя: "И чего их жалеть, просто пришли, просто и уйдут". Когда он покидал лавку, в сумке его мягко позвякивали шесть — по числу ножек у кровати — серебряных плошек, а его кошель при этом обеднел на три золотых дуката.

По пути к дому Орацио он купил четыре большие бутылки вина, хлеба, сыра, колбас и вскоре вводил своего коня в дворик, где художник снимал состоящее из двух комнат жильё на пару с Джованни — тридцатилетним добрым малым, который из-за вынужденной по причине безденежья трезвости пребывал в прескверном расположении духа. Появление вина, а вдобавок к нему — еды и своего соседа вместе с Истомой он воспринял с великой радостью.

Джованни оказался астрологом. Он работал над новым календарём в группе Христофора Клавиуса. Сообщение об этом чрезвычайно заинтересовало Истому. И после второй бутылки он спросил:

— Зачем нужен новый календарь?

Джованни, который оказался очень слабым на винное изобилие сладкого и крепкого муската, был теперь в чрезвычайно благостном настроении. Нос его приобрёл тёмнокрасный оттенок, который вскоре грозил перейти в лиловый цвет спелой сливы.

— Ну как — зачем? Чтобы лучше славить Господа нашего Иисуса Христа. — Он икнул. — Вот ты, Истома, раскольник, еретик.

— Сам ты еретик, — ответил Истома, на которого пьянящий напиток действовал куда слабее, чем на астролога.

— Но хороший еретик, — не обиделся Джованни, язык которого уже начал заплетаться. — Но Господа нашего Иисуса будешь славить неправильно. Когда мы примем новый календарь.

— А сейчас, со старым календарём, и вы, получается, славите неправильно? — насмешливо спросил Истома.

Джованни уставился на него осоловелым взглядом:

— Мы — всегда правильно. Да какая разница!

Он потянулся к бутылке и разлил вино по трём стаканам из обожжённой глины. Они выпили.

— Ты очень хороший еретик, Истома, — повторил Джованни. — Хочешь, я тебе гороскоп составлю?

— Зачем это? — удивился Истома.

— Ну как? Будешь знать, что тебе суждено в жизни сделать. К чему у тебя склонность, а чего следует опасаться.

— А не богохульство ли это? — засомневался Истома. — Пути Господни неисповедимы же.

— Исповедимы — неисповедимы, — скривился Джованни, — вон, при папском дворе у всех вельмож гороскопы. Сам Клавиус им и пишет. Золотом берёт, между прочим, ирод! Значит, можно. Да тут как сказать, Истома, если Господь надоумил нас создать гороскоп и не противится этому, значит, дело это богоугодное. Понял?

Истома хотел ответить, что надо ещё разобраться, кто именно надоумил людей рассчитывать гороскопы — то ли Бог, то ли совсем не Бог, — но решил, что лучше промолчать. Он в ответ улыбнулся в ответ:

— Поглядим, Джованни, поглядим.

Он глянул в окно: там уже было совсем темно. "Там же герцог ждёт, наверное, — спохватился Шевригин, — вот же удружили папские прихвостни — у содомита поселили!" Он встал из-за стола.

— Постой, ты куда? — пьяно спросил Джованни. — У нас ещё бутылка осталась. Очень хорошее вино, между прочим.

— Отстань, — вмешался в беседу Орацио, который не особо налегал на вино и был почти трезв, — видишь, Истоме пора во дворец. Он же гонец, его искать станут.

— Ну, если гонец, — сказал Джованни, косясь на оставшуюся бутылку, — тогда ладно.

— Он очень хороший человек, — сказал Орацио Истоме, кивая в сторону Джованни, — Плутарха читал, Эразмуса Роттердамского, Макиавелли [88]. Много что он читал. Интересно рассказывает. Хотя вина пьёт тоже много. Жалованье своё вмиг пропивает, едва остаётся, чтобы жильё оплатить. Ты заходи к нам. Посидим, вина выпьем, поговорим. С ним интересно бывает. Только вино другое бери, лёгкое.

Истома попрощался со своими новыми знакомыми и вышел во двор. Конь его стоял, нетерпеливо поводя ушами и ударяя правым копытом по булыжникам, которыми был вымощен двор. Из-под подкованных копыт изредка вылетали искры. Шевригин вскочил в седло и неспешной рысью направился во дворец герцога Сорского, где его, несомненно, уже заждались.

Глава восьмая

ПРИ ДВОРЕ

Встречу с папой Истоме назначили на двадцать восьмое февраля. С утра он оделся в русское платье, приготовил поминок малый — пару русских соболей, что тащил за собой через всю Европу, и сел — ждать. Немного его смущало, что соболей захвачено так немного, да ничего не попишешь, путь в Рим был кружным, тяжёлым, опасным — вон, даже несмотря на все осторожности, дважды на разбойников попали. Много поминков вести — только утяжелять дорогу, да что они в пути пропадут — очень вероятно.

Вскоре пришёл гонец от папы, и Истома с Паллавичино, севши в карету: на коне гончику великого царя к чужому двору ехать неуместно, — отправились к папе. Когда они уже подъезжали к Ватикану, Истома думал, что Папский дворец поразит его воображение похлеще Дворца дожей, — сердце католического мира, как-никак. Но оказалось, что всё совсем не так. Апостольский дворец выглядел довольно скромно, хотя и превосходил любое каменное строение в Москве. А вот собор Святого Петра — это да! Истома едва не вывернул шею, когда карета проезжала мимо. Но кучер не стал замедлять ход, да и сам Истома понимал, что не об этом сейчас надо думать. Бог даст — разглядит он храм и снаружи, и изнутри.