Русская миссия Антонио Поссевино - Федоров Михаил Иванович
Вокруг шумела пёстрая толпа, так не похожая на московскую. Звучала итальянская речь, хоть и чужая, но понятная. Когда Истома в Москве изучал итальянский язык, наставник его говорил медленно, размеренно, но то, что он слышал сейчас, было совсем другим. Истоме говор толпы казался похожим на звук, который издают рассыпавшиеся по деревянному полу орехи. Римляне сразу опознали во всаднике иноземца и не стесняясь обсуждали его непривычный облик и странный наряд, так не похожий на одежды жителей Вечного города.
— Смотрите, смотрите, — кричал какой-то оборванец в живописных лохмотьях, едва прикрывающих тощее тело, — это, наверное, потомок тех дикарей гуннов, что некогда разграбили Италию. Интересно, этот варвар, как и его предки, так же ест сырое мясо, которое перед этим просаливает на конских боках? [83]
Все вокруг смеялись и показывали на Истому пальцами. Он никак не отвечал на оскорбления, лишь улыбаясь загадочной скифской улыбкой. Никто не должен знать, что ему понятен итальянский язык!
Когда разошедшийся не на шутку оборванец спустил драные портки и со словами "поцелуй меня сюда" показал свой костлявый зад, Истома чуть тронул бока коня зубчатыми репейками шпор и заставил его приблизиться к грубияну. Склонившись, вполсилы хлестнул того по заднице нагайкой, окончание которой, на счастье оборванца, представляло собой расширенную кожаную лопатку, а не вплетённую пулю, как у Поплера. Но оказалось, что достаточно и этого.
Нищий, не ожидавший от него столь решительных действий, упал, издав громкий хриплый звук, похожий на ослиный рёв. Потом поднялся на ноги, держась за ушибленный зад и злобно рыча, посмотрел на Истому. Толпа покатывалась со смеху, раздавались аплодисменты. Её настроение сразу же переметнулось на сторону иноземца, так быстро и просто поставившего наглого нищего на место, соответствующее его положению. Затуманенный злобой взгляд оборванца казался воплощением жгучей ненависти. Не в силах совладать с собой от боли и оскорбления, он извлёк откуда-то из глубины лохмотьев длинный тонкий нож и бросился на Истому. Толпа тут же затихла. А тот, внимательно следя за нищим, наполовину вытащил из ножен шамшир, продолжая спокойно и даже насмешливо смотреть на него.
Оборванец остановился в сажени от Истомы. Он переминался с ноги на ногу, не решаясь сделать последние шаги и нанести удар. Истома извлёк саблю из ножен полностью и сделал замах, всем видом показывая, куда будет нанесён удар. Нищий испуганно дёрнулся и отскочил в сторону. В толпе снова засмеялись. Нищий злобно посмотрел вокруг.
— Ты это честно заслужил, мерзавец, — раздавалось из толпы, — будешь теперь знать, как приставать к иноземцам. И за стилет не хватайся, а то попадётся не такой добрый господин, как этот, — отрубит тебе руку.
Смешки доносились со всех сторон. Нищий, опустив голову, стал расталкивать первые ряды, чтобы скрыться от позора. Его не держали. Римляне расступались, давая ему возможность удалиться. Вперёд выступил горожанин, одетый в добротный камзол и хорошие кожаные башмаки. Он смотрел на Истому приветливо.
— Откуда ты, иноземец, и кого ищешь в Риме?
— Я не понимаю тебя, — ответил Истома на латыни.
— Кто ты и куда следуешь? — повторил горожанин по-латински.
— Я посланник русского царя к Святому престолу, — ответил Истома, — прибыл с севера. Сейчас ищу лавку, где торгуют одеждой.
— Ты заблудился в нашем городе, — улыбнулся горожанин, поняв стремление Истомы не выделяться из толпы, — я покажу тебе, где можно купить одежду.
Он указал Шевригину на улицу, по которой следует ехать русскому посланнику. Истома поблагодарил его и, засунув нагайку в сапог, тронул поводья. Обернувшись, крикнул горожанину:
— Благодарю!
Как оказалось, одного лишь направления, даже если оно указано верно, было недостаточно. Истома снова заблудился. Он плутал по лабиринту узких улочек Рима и чувствовал себя мухой, попавшей в паучьи тенёта. Теперь, на удивление, на него никто не обращал внимания, как будто он, хлестнув наглого оборванца нагайкой и не испугавшись его ножа, прошёл обряд посвящения и город теперь считает его своим. Правда, разобраться в хитросплетениях узких улочек древнего города он так и не сумел. В конце концов Истома решил следовать туда же, куда направляется большинство встречающихся ему прохожих, рассудив, что они, скорее всего, идут в сторону площади или базара. А уж там-то он наверняка найдёт то, что ему надо.
Так и оказалось. Двигаясь в плотном потоке горожан, он в конце концов выбрался на место, свободное от многоярусных каменных строений. Это действительно оказалась небольшая площадь, в центре которой располагался выложенный плотно подогнанными камнями колодец, вокруг которого толпились несколько человек с кувшинами и вёдрами. Вдоль стен зданий, окружающих площадь, стояли и сидели торговки, продающие сушёную зелень, шелушёные орехи пинии, куриные и утиные яйца, солёную и копчёную рыбу и прочую нехитрую снедь.
Чуть поодаль, перед трёхногим мольбертом с натянутым холстом стоял молодой человек в коричневом шерстяном плаще и побитом молью чёрном берете с петушиным пером. В левой руке он держал овальную деревянную палитру, на которой задумчиво смешивал кистью краски. Убедившись, что нужный цвет получен, он чуть наклонил набок голову и мазнул холст кистью, тут же отступив на полшага, оценивая верность только что совершённого действия. Заинтересованный Истома спешился и, ведя коня в поводу, приблизился к художнику. Тот, мельком взглянув на него, продолжил своё дело. К разочарованию Шевригина, картина представляла собой хаотичную мешанину разноцветных мазков. Понять, что пишет художник, было совершенно невозможно. Увидев, что иноземец заинтересовался его занятием, молодой человек сказал:
— Не правда ли, на первый взгляд ничего не понятно?
Истома улыбнулся, развёл руками, давая понять, что не понимает его, и ответил:
— Я говорю только на латыни.
— Жаль, — ответил молодой человек по-итальянски, по интонации собеседника поняв, что тот не говорит на его языке, — мне хотелось бы узнать мнение чужеземца, потому что мнение моих соотечественников мне уже известно. Но увы, я знаю только родной язык. Латынь ещё не успел изучить. Впрочем, мне надо выговориться, и не всё ли равно, понимаешь ты меня или нет?
Он снова отступил на шаг от мольберта, оценивая, насколько гармонично лёг очередной мазок, и снова принялся смешивать краски.
— Меня зовут Орацио [84], чужеземец. Родом я из Пизы, а в Рим пришёл в прошлом году. Пишу фрески для главной католической библиотеки при Святом престоле.
Он вздохнул:
— Получить это место было совсем непросто. Если бы не связи старшего брата и дяди, со мной никто и разговаривать бы не стал.
Истома указал на холст и спросил на латыни, надеясь, что если не слова, то жест его будет понят молодым художником:
— Что ты рисуешь? Здесь ничего нельзя разобрать.
Молодой человек сокрушённо вздохнул:
— Хоть итальянский язык и происходит от древней латыни, но их пути давно разошлись, и я не могу тебя понять. Кажется, ты хочешь знать, что я пишу?
Истома стоял, улыбаясь и ничего не отвечая.
— Это будет городской пейзаж, который я назову, — он на мгновение задумался, — ну, например, "Воскресный полдень весной у городского колодца". Знаешь, эти фрески в библиотеке мне изрядно надоели, и я хочу свободный от их написания день потратить на что-то для души. Эта площадь показалась мне интересной, и я надеюсь, что пейзаж получится неплохим. Как думаешь, его можно будет продать?
Он с надеждой посмотрел на Истому, но, спохватившись, смутился:
— Ах да. Хотя если ты не художник, то всё равно не сможешь понять, получится ли из этой заготовки настоящая, хорошая картина. Да я и сам не знаю. Хотя мне кажется, что всё же получится. Я давно заметил, что если я начинаю дрожать, как в ознобе, значит, всё идёт хорошо. Это как будто нечто божественное опускается на меня и движет моими руками, которые смешивают краски и наносят мазки на холст. Да что я говорю! Любые человеческие слова не могут передать то состояние, которое охватывает меня. Может, великий Данте смог бы описать его, но у меня слишком мало слов, а те, которые есть, я не могу расставить должным образом, поэтому любые сравнения будут слишком бледными. Я иногда думаю, что Данте, когда творил "Божественную комедию", тоже испытывал нечто подобное. Как думаешь, может, таким образом мы ощущаем присутствие музы?
