Владислав Бахревский - Свадьбы
Саадат схватился за голову, но голова не болела. Встал — ноги слушались. Огляделся — до шатра версты три. И вдруг выплыли слова: «…оружие должно быть наготове! Шатры должны быть только для виду…» Что это? Бред или… Или ногайцы затевают недоброе?
Саадат побежал к шатру, потом, чтобы не потерять осанки, перешел на стремительный шаг. К шатру он подходил по-царски, достойно-медлительный, с лицом благожелательно-равнодушным и сосредоточенным.
Калга Хусам спал. Саадат, не церемонясь, вылил на него кувшин вина. Хусам встряхнулся, как пес, перевалился на другой бок — подальше от лужи — и не проснулся. Пришлось бить его по щекам, растирать виски и давать нюхать очищающее голову, резко пахнущее снадобье.
Только к ночи калга пришел в себя и с ним можно было разговаривать.
— У ногайцев заговор? — Хусам захохотал. — Эта слабая толпа ищет убежища под нашим крылом от страха наших же мечей. Был среди них Кан-Темир. Но Кан-Темир целует ножки султану. А без Кан-Темира где этим свиньям отважиться на возмущение!
— Прости меня, ты старше, мудрее и опытней, — нахально льстил Хусаму Саадат, — но ты пребывал в сладких грезах. Мне пришлось кое-что предпринять самому, ибо, не имея опоры в тебе, я был поглощен страхом…
— Говори смелее, Саадат! Я только калга, а не хан.
— Я, Хусам, решил испытать ногайцев. Я пригласил Урак-мурзу после вечерней молитвы быть у нас в шатре.
— Ну что ж, — благосклонно прошептал губами калга Хусам, — мы пили с тобой, как быки, теперь будем пить, как цари. Прикажи прибрать шатер, пусть будут свет, музыка, наложницы!
* * *На фарфоровых блюдах было подано мускусное печенье, абрикосы, благовонные желуди, сахар, пирожные, а также вино, кофе, чай, анисовый напиток, розовая вода, а также кебабы, шафранный плов, плов с мускусом, гвоздикой, медом… А после того, как все было съедено и выпито, принесли серебряные тазы и золотые кувшины для мытья рук.
Столь изысканного приема никогда еще не оказывали татары ногайцам. Юный Саадат Гирей знал, как размягчить сердце и развязать язык хитроумному Петру Урусову, в котором поместился и князь, и мурза, и ага турецкий.
Саадат вел беседу за двоих — калга Хусам был мрачен и молчалив. Брезгливо вытягивал губы, бормотал под нос едва слышные ругательства. Ему не нравились тонкости нуреддина. Презренные ногайцы и кнутом были бы сыты, без пряников. Побаивался Саадат калги. Рявкнет — и пропало дело, затаятся мурзы. И будет заговор, как подкожный чирей. И больно, и не видно. Саадату пришел на помощь сам Урак-мурза: подарил калге дивную черкешенку. Черкешенка, явившись на пиру, стала петь. Волосы — ночь, лицо — утро, подвижна и резва, как день. Голос у нее был чистый, словно ручей, родившийся из снега. Ее песня была вызовом:
Тот глаз, который не видит моего лица, — Не называй глазом.
То лицо, которое не трется о прах моих ног, — Не называй лицом.
То слово, которое не воспевает меня, — Считай дуновением ветра, Не называй его, сокол мой, словом.
Она пела, сидя перед великими мира, неподвижная, не играя глазами, но глаза эти блистали, как черные звезды в жуткой глубине неба, которых никто не видит.
Калга Хусам, глядя на черкешенку, поглупел. Он оскалился, как осел. Так и сидел, забыв захлопнуть лошадиную пасть.
Черкешенка спела песню и, набираясь сил для новой, щипала струны…
Саадат Гирей вдруг приблизил лицо свое к лицу Урак- мурзы — между носами сабле не проскочить, — спросил шепотом:
— Что замышляют ногайцы?
Урак-мурза не отпрянул. Вскинул брови.
— Как замышляют?
— Что означают слова: «Оружие должно быть наготове, лошади наготове, шатры должны стоять только для виду»?..
Глаза Урак-мурзы скрылись за тяжелыми веками — сияли веселые щелочки, захихикал тонко, как жеребеночек.
— Повелитель мой и друг мой Саадат, видно, тебе пересказали разговор какого-то ногайского рода, который, опережая другие роды, собирается перекочевать. Старые пастбища истощились.
Один из ногайских мурз важно качал головой в знак согласия:
— Пора перекочевывать. Вся трава съедена. Мы собираемся испрашивать позволения у калги Хусама.
Хусам поднял ладонь, требуя тишины. Черкешенка вновь запела:
Сердце твое должно разорваться
На сто частей
Ради глаз моих!
Душа твоя должна заблудиться
В лесу моих черных кос.
Но тебе, потерявшемуся от любви,
Я на помощь приду.
Рубины губ моих, о кумир мой,
Спасут тебя от отчаянья!
Саадат Гирей посмотрел на брата. Хусам покачивался в такт песне, глаза полузакрыты, а рот снова полуприкрыт.
— Урак-мурза, ты поедешь со мной! — приказал Саадат, быстро поднимаясь с ковра. — Остальным из шатра не выходить.
Ногайские мурзы удивились, но были послушны. Урак- мурза, Саадат, окруженные сотней телохранителей, ехали молча. Прискакали к ближайшему стану ногайцев. Ногайцы были подозрительно подвижны. Нуреддин вошел в первый же шатер, схватил хозяина за грудки.
— На кого саблю наточил?
У ногайца глаза были наглые.
— Жду по приказу хана гостей из-за моря, оттого и оружие мое в порядке.
— А что же все пожитки твои в чувалах?
— Кони траву потравили, господин мой! Пора перекочевывать.
Саадат оттолкнул хозяина шатра, выбежал, на улицу, вскочил в седло. Пальцем поманил к себе телохранителя, что-то шепнул ему. Телохранитель спрыгнул с коня, побежал в другую юрту, притащил подростка:
— Куда собрался твой отец?
— Не знаю. Кони траву потравили вокруг.
Саадат поднял лошадь на дыбы, свистнула плеть над головой мальчишки. Над головой, не посмел ударить.
Пир продолжался до глубокой ночи.
Калга Хусам захмелел от вина и любви. Ему хотелось смеяться над мудрыми коварными ногайцами, над осторожными братьями своими. Зачем держать армию в седле, если ехать некуда? Коли Мурад назначит нового хана и коли тот, новый, осмелится вступить в пределы Крымского царства, вот тогда и кликни всеобщий сбор.
В полночь призвал калга беков и приказал им поднять
войска и уходить в Крым, по домам.
* * *У калги и нуреддина осталась тысяча воинов. Калга и нуреддин уходили последними вместе с ногайской ордой.
Ранним утром, до восхода солнца татарские кони вошли в воды Днепра.
Первые пять сотен были уже на другом берегу, четыре сотни в воде. Последняя — телохранители — оставалась при калге и нуреддине, ожидавших переправы ногайской орды.
К Днепру подошла первая тысяча ногайцев. Мурзы с Петром Урусовым направились к Хусаму и Саадату.
Все было спокойно…
И вдруг вся тысяча ногайцев отвернулась от реки и в единый миг врезалась в татарскую сотню и поглотила ее.
Саадат успел прыгнуть на коня, а Хусам не успел. Его окружили ногайские мурзы. У всех сабли наголо. Петр Урусов, раскинув руки, заслонил калгу. На него замахнулись. Тогда Урусов обнял Хусама и закричал страшно:
— Царских детей не убивают! Лучше меня убейте, но не трогайте царевича!
Кто-то из мурз вонзил саблю в спину Хусаму. Хусам рухнул на колени, и Петр Урусов отпустил его. Обхватив голову руками, он побрел прочь от страшного места.
К Хусаму подскочил молоденький мурза:
— За разорение городов наших! — Ловко, как животному, распорол грудь и умылся его кровью.
Умыться кровью врага было делом богоугодным. Это приносило счастье.
Саадат обернулся, увидал зарезанного брата. И повернул коня назад. И сошел с коня. И пошел к телу брата. И перед Саадатом расступились убийцы-мурзы. И Саадат пал на тело брата. И заплакал. И мурзы послушали его плач, а потом разом, все, вскинули сабли и опустили на голову и плечи нуреддина.
Все это видели татарские воины, увлекаемые плывущими конями на спасительный противоположный берег. Все это видели воины, обсыхавшие после переправы… Видели, не в силах прийти на помощь. Видели, чтобы стать вестниками конца еще одного царствования.
Глава вторая
Инайет Гирей узнал о гибели братьев через день. Через неделю ему донесли: султан Мурад IV приказал верховному визирю и Дивану в течение дня решить вопрос, кому из Гиреев вручить ханский халат.
Мурада склоняли к тому, чтобы он проявил свою высочайшую милость к сыну хана Селямет Гирея — Бегадыру. О Бегадыре одобрительно говорил кизляр-агасси — главный евнух, начальник султанского гарема и черных евнухов[31], третье по важности лицо в империи после великого визиря и великого муфти. О Бегадыре замолвила словечко шассени-султан — самая любимая из семи официальных жен. А Василий Лупу, превознося достоинства Бегадыра, похвалил и его стихи.
— Стихи? — удивился Мурад. — Бегадыр сочиняет стихи? Я бы хотел послушать их.
— Государь, мне запомнилось одно стихотворение. Во время моей встречи с Бегадыром мне пришлось выслушать целую книгу. Впрочем, я слушал с удовольствием. Вот эти стихи: «Сладчайший соловей — душа весенней розы».
