Владислав Бахревский - Свадьбы
Облачился в драгоценные одежды. Они были удобные,
ласкали тело.
Снова отворилась дверь, и уже другой слуга принес серебряный таз и воду в золотом сосуде.
Меддах умылся.
Вода была холодная.
«Нет, я не сплю», — согласился он с чудом, которое произошло с ним, и решился на последнее испытание.
Он отослал слугу и стал молиться. Он молил аллаха разрушить чары волшебства. Молился страстно, пока не упал лицом на ковер, ожидая грохота, разрушающего дворец дьявола, но вместо этого за стенами спальни родилась неведомая музыка.
— О аллах! — закричал счастливец. — Я благодарю тебя за счастье, которым ты наградил меня, недостойного, в этой земной жизни. Я не знаю, чем я заслужил свое счастье, но это ведомо тебе, великий аллах, и я отдаю себя во власть твоего непознаваемого промысла.
Потекли чередой сладкие дни и ночи.
$ ^ $
И вскоре меддах обнаружил: та, что сходила к нему со стены, — женщина не молодая, у нее жирный живот и крашеные волосы.
Однажды он осмелился спросить ее:
— Ты сказала, что тебя зовут Афродита, но кто ты?
Она засмеялась.
— Тебе плохо со мной?
— О нет!
Она засмеялась пуще.
— Тогда зачем тебе знать, кто я? Наслаждайся, человек!
А наслаждаться было труднее и труднее.
Меддах привык к людям, но теперь вокруг него людей пе было, были слуги с вырванными языками.
Прошло время, и он настолько осмелел, что целыми днями изучал стену, из которой являлась к нему его пожилая богиня. Раньше он эту стену обходил стороной, а теперь ощупывал ее пядь за пядью, выискивая секрет. Ему хотелось в чайхану, в город, но он знал: стоит об этом попросить богиню, как случится непоправимое, возможно, его даже убьют. Он догадывался, что так и будет, если он только обмолвится о своем желании. Сказки, не рожденные, но созревшие в нем, просили выхода.
Рассказывать богине? Но это выдать себя, выдать свою тоску.
И меддах молчал.
* * *Имя бостанджи-паши было Мустафа. Он уже десять лет занимал свою высокую и страшную должность, а от роду ему было тридцать шесть лет. Молодой падишах — молодые слуги, велика ли радость сшибать головы старикам. Оттого-то, может, не состарившись годами, умом, Мустафа поседел.
Вечером он должен явиться к падишаху. Все дела оставлены. Затворившись в личных покоях, бостанджи-паша учиняет допрос самому себе. Перед ним зеркало. Вопрос — ответ, вопрос — глаза метнулись в поисках нужного слова. Отставить. Каким бы ни был вопрос, глаза должны излучать ясность и правду. Неверный взгляд — хуже глупого слова. Посмотреть «не так» — значит заронить в сердце Мурада IV подозрение. Сегодня обычный вызов к падишаху, но Мустафа беспощадно дрессирует себя. «Привыкнуть» к падишаху столь же губительно, как привыкнуть к тигру. Даже очень выученные тигры ручными не бывают.
В Серале так заведено — перед сном к Мураду IV, по его назначению, является кто-то из ближних людей для игры в нарды. Играть с падишахом нужно всерьез: слабых игроков он вниманием не жалует, поддавков не терпит.
В игре падишах удачлив и потому выигрыш принимает спокойно, а проигрыш его только распаляет. Сердит Мурада слепое невезение. Он желчно придирается к противнику, перепроверяет его ходы, и если полоса невезения затягивается, впадает в уныние.
В это время подыграть ему опасно, все равно что совершить дерзкое государственное неповиновение.
Мурад больше всего и любит в игре эту роковую невезучесть, ибо всегда старается перебороть судьбу. Победит — счастлив, добр, щедр. Минуты личного торжества тотчас обращает на пользу империи. Мурад знал, что все его ири-
казы, отданные на радостях, отмечены гением великодушия.
Чаще всего с падишахом играл бостанджи-паша. Не вызывая подозрения, он умел две партии проиграть, одну выиграть.
Бросая кости и двигая фишки, сановники должны были доверительно рассказывать падишаху правду о делах, творящихся в империи. Бостанджи-паша — мешок с черными новостями. Такая у него работа — знать о дурном, об отвратительном.
Играя, падишах вопросов бостанджи-паше не задает, бостанджи-паша сам выкладывает самые важные гнусности. Горе ему, если он, выгораживая родственников или друзей, умолчит о ком-то. Мурад слушает многих, бродит по базарам…
Бостанджи-паша украдкой всматривается в лицо падишаха: он или все-таки не он был в его саду, когда обожгли маслом пьяницу?
Мурад молчит. Он никому не выговаривает, но до поры. А когда выговорит — судьба несчастного решена.
Мурад выбросил шестерку и пятерку. Удачное начало!
Бостанджи-паша тотчас спешит сообщить падишаху значительную свою новость. Она будет приятна.
— Госпожа просила денег у молдавского господаря Василия Лупу… (Госпожа — условная кличка Кёзем-султан).
— Снова шеш-беш! — Мурад ударяет ладонью о ладонь.
У бостанджи-паши один-два, ниже не бывает.
— Но теперь госпожа оставила все дела и ночи проводит в потайном доме на берегу моря…
— В третий раз шеш-беш! — Падишах изумлен, бостанджи-паше приходится туго, он трясет кости в кубышке, но игра не идет: один-один.
— В домике ныне хозяином — меддах. Он очень молод, очень красив. Умен, но неопытен. Верю, что будет преданно служить вашему величеству.
У Мурада шесть-шесть!
Это опасно, что он неопытен. Лучше его не трогать, — говорит падишах, — но если бы удалось сделать его нашим, я мог бы спокойно отправиться к моим войскам в Персию. Уезжая, я должен знать не только обо всех кознях Сераля, не только обо всех его мечтах, но и о его молчании. Я хочу знать, о чем молчит Сераль.
— Государь, меддахом я займусь сам.
— Шеш-беш! — Мурад вскочил с ковра. — Что за странное везение?
— Великого государя ожидают великие победы! — Бостанджи-паша все свое внимание сосредоточил на игре. Выиграть такую партию у падишаха — проиграть жизнь.
* * *До чего ж государь к государскому действу привык — сидел, как надо, говорил, что положено, слушал будто бы со вниманием, а самого за весь прием послов не было в палате, витал в былом, как под облаками.
Очнулся от грезы, сидя за тайной трапезой: Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, Лукьян Степанович Стрешнев, патриарх Иоасаф, Иван Никитич Романов, да князь Алексей Михайлович Львов, да три шведа: маршал посольства, комиссар, секретарь.
Книга вторая
Надежда Инайет Гирея
Глава первая
В Истамбуле интриговали, в Крыму щитами гремели. Калга Хусам и нуреддин Саадат Гирей со своими войсками, усиленные восемью тысячами ногайцев Урак-мурзы, перекрыли все морские и пешие дороги от Очакова до Днепра. Ждали высадки нового хана. Новый хан не являлся и не мог явиться. Его не было. Пока что был один хан — Инайет Гирей. Но этого не понимал даже сам Инайет Гирей. Турция молчала. Не пришло ответа и на письмо великому Муфти. Неужели Мурад IV проглотил обиду вместе с языком? Неужели турки изменили своему правилу при первом же случае метать под ноги «алмазы нити рода Чингисхана»? Или, может быть, положение самого Мурада столь шатко, что впору думать только о себе?
Первую неделю дозора калга и нуреддин рыскали по берегу моря, проверяя посты… Потом раскинули шатры близ Очакова, защищавшего устье Днепра, и предались мрачному пьянству, ибо не знали, каков будет завтрашний день.
Судьба Крыма в ханских руках, но судьба хана в руках султана и в руках крымских беев, а это чересчур сложно.
Не боли, голова, от страха — боли от вина.
Пили, теряя память. Даже друг с другом не заговаривали.
Первым пришел в себя младший, нуреддин Саадат.
Выполз однажды из шатра — ночь.
Звезды. Темно, как в яме.
Поднялся Саадат, не чует ног. Будто они сами по себе.
Подломились вдруг и пошли, а он, похохатывая, потянулся за ними. А ноги вдарились бежать, и он побежал. Тело заваливается то назад, то в стороны. И очень он дивился, что можно бегать и таким вот образом. Саадат, пожалуй, и полетел бы, да не хотелось руками махать…
И вдруг совсем близко голос человека. Саадат замер, но его качнуло, и он упал в жесткий, хлестнувший по лицу бурьян. Выстегал бурьян, да не выдал. Укрыл звук.
— …Об этом должен знать каждый ногаец! У каждого ногайца оружие должно быть наготове! Лошади наготове. Шатры должны стоять только для виду. Женщины должны быть готовы свернуть шатры, пока мужчины будут заняты делом. Все надо кончить разом. В единый миг. Теперь расходитесь. Готовьтесь. Ждите!
И — конский топот врассыпную.
Холодный пот заливал глаза Саадату. Лежал, как мышонок перед когтями кошки. Не дышал. Пот заполнял глазницы и застаивался в них…
Заломило в висках, стошнило. Громко, на всю степь. Он в ужасе вскочил на' ноги, но они были свинцовыми. Он все же помчался, вскидывая колени до самого подбородка, ударяя пятками в землю с таким безумным напряжением, словно хотел раздавить ее. Он топал, как тяжелый русский конь, он и впрямь казался себе конем, старым, загнанным. Он только для виду стучал ногами, понимая, что никуда не убежит, что он топчется на месте. И заснул. Спал и топал, а потом завалился на бок и увидал коня, дрыгающегося в предсмертной агонии всеми четырьмя ногами. Конь превратился в тысячи коней, тьма рассеялась, стало тепло… И когда Саадат вновь открыл глаза, высоко над ним стояло солнце. Над степью висел голубой прозрачный дымок, благоуханный и счастливый. Был дождь, земля очнулась после засухи, и все, что было на ней растущего, Росло, а чему дано было цвести, расцветало.
