Томас Фланаган - Год французов
— Что-то вас все-таки удручает, а? Сидите как сычи. Все вы, северяне, на один лад. И Мак-Кракен такой же.
— Одна тысяча с нами, еще пять следом, потом еще девять. Итого — пятнадцать. А французам еще армию в Египет посылать, да и свои границы охранять.
— Бартолемью, отбросьте все сомнения. — Тон взял два бокала, протянул Люинсу и Тилингу. — Через несколько дней вы уже будете на палубе корабля. Раз в жизни такое испытание выпадает, для характера лучшая закалка.
— Директория решила единодушно?
— Не знаю, честно признаюсь, не знаю, — ответил Тон. — Так ли это важно? Я беседовал с Карно, и он пообещал твердо, сказал, что решение уже принято. Мне этого достаточно.
— Да что там говорить. Ваша правда! — воодушевился Люинс. — Высадятся пять тысяч, а сколько за ними пойдет!
— Оружия повезем на двадцать тысяч человек, — уточнил Тон. — И не каких-нибудь пик, а мушкетов и пистолетов.
Тилинг улыбнулся, суровое, бледное лицо просветлело.
— Убедили! Я прошу простить за недоверие. Пью за ваше здоровье, за вашу долгую и трудную битву. Любой бы отступился.
— Спасибо, принимаю ваш тост, — кивнул Тон, и они подняли бокалы. — Но у меня есть еще более достойный. За Ирландскую республику! — И он снова обнес всех вином.
Тилинг бросил взгляд на карту, от поднятых бокалов на нее падала тень. В центре, в Ленстере, городов много, дальше виднелся изрезанный рельеф побережья Манстера, а Мейо — почти пустое серое пятно, лишь там и сям разбросано несколько городишек.
4
ИЗ «БЕСПРИСТРАСТНОГО РАССКАЗА О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В КИЛЛАЛЕ В ЛЕТО ГОДА 1798-ГО» АРТУРА ВИНСЕНТА БРУМА, МАГИСТРА ТЕОЛОГИИ (СТЕПЕНЬ ОКСФОРДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА)
Для человека просвещенного и мыслящего самое отвратительное — тупая жестокость, питаемая общественными и религиозными распрями. Весьма прискорбно, но мне довелось лицезреть разгул подобной жестокости в конце июля — в начале августа, когда уходящее лето дарит поля и луга своей мимолетной красотой. В эту пору у землепашца выпадает короткий отдых, а затем начинается уборка урожая, работы и хлопот хоть отбавляй. В прошлом месяце эти темные люди разожгли костры на холмах, взывая к силам небесным, от которых некогда они полностью зависели и на которые уповают и по сей день. И преподобный господин Хасси, и я, каждый в своем храме, неустанно взывали к Господу о благословении, благодарили за то, что послал нам сей щедрый дар — обильный урожай.
Но увы, под солнцем зрели и иные плоды.
В ночь на праздник Святого Иоанна, пока у ярких костров плясали юноши и девушки, самозванцы — Избранники Киллалы вновь совершили нападение на усадьбу господина Сондерса. В начале июля они предприняли еще несколько ночных вылазок, и их бесчинства, как и следовало ожидать, привели к беде: пролилась кровь людская.
Памятуя о том, что нападение свершилось в праздничную ночь, я не сомневаюсь, что бандиты были пьяны, и на этом обстоятельстве я хотел бы задержаться, хотя это и уведет мой рассказ в сторону. В любом краю, будь то хоть Англия, крепкие напитки причиняют и обществу, и отдельным людям немало вреда, но в Ирландии бедствие сие достигло невероятного размаха. Утверждаю это не по своему лишь свидетельству, но со слов всех прихожан. Крестьяне употребляют виски и в будни — чтобы забыться после тяжкого труда, и в праздники, которые выпадают довольно часто, — чтобы прийти в хорошее расположение духа. Нищие пропивают последние гроши. Случится идти вечером по городу — непременно встретишь пьяных, они что-то горланят, едва не валятся с ног, чем оскверняют слух и взор прохожих. А кто уже свалился замертво на пороге или прямо на дороге. Попадаются и женщины. Но не следует думать, что пьянство — удел бедняков; местные дворяне (если позволительно так назвать невежественных помещиков-мужланов) еще более достойны порицания хотя бы потому, что они чаще и охотнее злоупотребляют спиртным. Случись мне описывать бал, или охоту, или даже выезд мирового на судебное разбирательство и не упомяни я о пьяных оргиях, рассказ мой оказался бы недостоверным.
Любое, даже самое неподходящее, событие непременно сопровождается пьянством; поначалу на душе весело, потом обуревает злоба, она сменяется слезливой грустью, а потом — полной бесчувственностью. Я далек от ханжеского пуританства и сам нахожу определенное удовольствие от рюмки вина за обедом, от глотка бренди на ночь, от чаши горячего пунша в морозный день. Но здесь, в Ирландии, все по-иному. На этом промозглом острове, окутанном тучами, сам воздух над лесами, озерами и болотами, кажется, напоен хмелем, стоит только перегнать, очистить, и можно пить.
В конце июля бандиты учинили неслыханное и невиданное злодейство. Неизвестные в черных масках ворвались в скромное жилище судебного пристава Сэма Прайора, отвели его к болоту поблизости и жестоко расправились с ним: обрезали уши, затолкали в наполненную колючками яму и закопали его там по горло. Так он промучился всю ночь, лишь утром, заслышав его стоны, подоспели добрые люди.
Я, конечно, навестил пострадавшего. Изуродованный, весь в бинтах, лежал он в своей лачуге, столь же убогой, как и у самих крестьян. Кроме меня к нему заглянули еще шестеро моих прихожан, лавочники из Киллалы и владельцы окрестных ферм. Велики были их скорбь и гнев. Все они состояли в отряде тайролийских йоменов, а один, Боб Томпкинс, был даже сержантом.
Меня несколько огорчило, что бандитов — этих Избранников — они величали не иначе как «паписты». Я употребил все свое красноречие, пытаясь доказать, что Избранников и полсотни не наберется, а папистов, то бишь католиков, в графстве тысячи и тысячи, увы, все мои доводы их не убедили. Сурово насупившись, сидели они, сжимая ладонями колени, убежденные, что вокруг враги, одни лишь жестокие и темные твари. Они удивлялись и негодовали, что их пастырь не разделяет тревожных опасений.
Их тревоги породила сама история — словно череда мрачных гравюр-иллюстраций к «Книге о великомучениках» Фокса: нагие изгнанники-протестанты на дорогах Ольстера в 1641 году; монахи призывают вырезать всех еретиков; толпы пьяных католиков, лица — точно обезьяньи морды. И поклоняется моя паства своим героям, которых почитают за святых: отважным английским феодалам, защищавшим свои поместья, таким, как семья Прентис из Лондондерри, выдержавшая осаду якобинцев; королю Вильгельму, защитнику протестантов, на боевом коне в битве у реки Бойн. Но превыше всех, конечно же, Кромвель — в черных латах, исполненный праведного гнева, безжалостно карающий всякого мятежника или католика. Надолго запомнят поля Ирландии тяжелую, с бряцаньем, поступь его железных сапог. Читатели-англичане, возможно, сочтут доводы мои смехотворными и жалкими — неужто эти зловещие видения прошлого и сегодня страшат людей, собравшихся в убогом домике их товарища, чтобы утешить его в беде; неужели и сегодня в душной клетушке витают духи короля Вильгельма и короля Якова.
Здесь, впрочем, равно как и в дальнейших записях своих, я впадаю в искус и привожу беседу дословно, точнее, то, что сохранилось в памяти моей, хотя меня весьма пугает полное отсутствие писательских навыков. Местный народ, как протестанты, так и католики, знакомые с английским языком, говорят с так называемым у нас в Англии «провинциальным» акцентом, в нем очень много резких на слух звуков, и понять его, разумеется, мудрено. Вот еще одно уродливое явление: оба противоборствующих лагеря поносят друг друга на одном и том же языке, с одним и тем же акцентом. Мой любезный друг господин Фолкинер уверяет, что, слышь я речь католиков и протестантов с детства, я бы ни за что не спутал их. Не стану спорить…
— И это еще цветочки, — сказал Джек Станнер. — Бог даст, доживем и ягодки увидим.
— Мне еще не верится, что я до сегодняшнего дня дожил, — подхватил несчастный Прайор, — а не утоп в своей же крови.
Томпкинс принес ему в утешение бутылку виски, и Прайор к ней изредка прикладывался.
— Лежу, вою, как недорезанный баран, так бы и помер, не случись мимо Мак-Магон.
— Но ведь Мак-Магон, кажется, тоже папист? — уточнил я.
— Верно, — согласился Прайор, — смирный бедняк пастух. Были б все паписты такие, мы б горя не ведали.
— И среди них добрые люди попадаются, — согласился Томпкинс. — Кое у кого в моей лавке долги двух-трехлетней давности, но заведется у них шиллинг, тут же несут. Кто победнее, те и честнее — пастухи да батраки.
— Они еще и потому молодцы, — сказал Прайор, — что их священник Хасси призывает забыть о долге и чести в общении с нами, «еретиками».
Мне же господин Хасси известен как человек безукоризненной порядочности и преданности государю. К сожалению, не могу сказать того же о Мэрфи, втором священнике католического прихода, личности отвратительной, и мои самые худшие предположения подтвердятся дальнейшими событиями. Он прирожденный смутьян, неистово жаждущий могущества своей церкви, сам глухой к людским чаяниям. Но собравшиеся в лачуге Сэма Прайора будто и не замечали столь явного различия между двумя священниками. Ненависть к землякам-католикам огульна и прихотлива. Разговор, причем в самых нелестных тонах, зашел о местном учителе Оуэне Мак-Карти. Зачастую именно деревенские учителя и сеют смуту, а Мак-Карти во хмелю теряет разум, становится задиристым и хвастливым. Досталось в беседе и помещикам-католикам — Белью, Блейку, Трейси, Грейсу, Муру, Нюдженту, Мак-Доннелу, Бэрку. Приятелей Прайора злило, что те зажиточнее и задирают нос, словно истинные аристократы. Томпкинс и кое-кто еще с грустью вспоминали дедовские времена, когда католики под кромвельским сапогом и пикнуть не смели. А еще немаловажно то, что Избранники не тронули никого из названных помещиков, хотя многие заламывали непомерно высокие цены с арендаторов и снискали дурную славу.
