Альфред Нойман - Дьявол
— Причины две, — отвечал Оливер; — первая это то, что его весьма ожидают в Перонне, как показателя мирных намерений вашего величества; впрочем, это менее важная причина. Вторая, и притом важнейшая, это то, что коннетабль явно не желает ехать.
Король взглянул на мейстера удивленно и недоверчиво.
— Оливер, — сказал он, — тут есть противоречие: ты знаешь, что бургундский герцог ждет и охотно увидит у себя Сен-Поля; если даже сам Сен-Поль этого и не знает, то все равно его нежелание ехать нельзя считать главнейшей причиной.
— А почему бы и нет? С вашего позволения, государь! — вежливо ввернул тут Тристан. — Ведь коннетабль противится, конечно, не тому, чтобы быть эмблемой мира, он противится из страха, что при известном обороте дел он может оказаться великолепным заложником.
— Хо, хо, кум палач, — сердито воскликнул Людовик, — ты тоже начинаешь каркать? Ну, а что ты прибавишь к его словам, Оливер?
— Господин Тристан очень умный человек, — отвечал серьезным тоном мейстер, — и это хорошо, что у него хватает смелости обратить внимание вашего величества на то, что при политических комбинациях всегда можно получить удар рикошетом! — Тут он понизил голос и заговорил как бы с усилием:
— Возможно, что Сен-Поль знает более конкретные причины для своих опасений… надо иметь это в виду и с этим считаться…
— Ну, а Балю, — перебил король и зорко посмотрел на Оливера. — Он-то, что же? Тоже ошибается?
Оливер ответил с некоторым колебанием.
— Кардинал только человек, да к тому же находится под влиянием предвзятого взгляда.
— А ты, Оливер? Твои прежние сообщения звучали иначе.
Несколько секунд царило молчание. Потом Неккер ответил очень тихо:
— Простите меня, государь, но ведь и некоторые ваши слова, обращенные ко мне, тоже звучали прежде иначе. Ведь все мы люди и можем ошибаться.
Людовик задумался, глядя перед собою. Потом прекрасная, чистая улыбка скользнула по его устам.
— Конечно, мой друг, — сказал он вдруг добрым голосом, — а потому никогда не будем необдуманно произносить свои приговоры, а тем более воображать, что мы знаем друг друга до конца. Ведь это повторение, Оливер, не правда ли? И оно звучит так же, как и в первый раз, ибо я пока не сознаю за собой никакой ошибки.
Он опять повернулся к мейстеру.
— Да, Оливер, и никакой вины, а она иногда родственна ошибке. Больше мне нечего говорить, мой друг, но у тебя, по-видимому, есть что сказать?
Неккер с силою сжал руки: внутри шла тяжелая борьба; вдруг он быстро и громко сказал:
— Не въезжайте завтра в Перонну, государь! Подождите еще неделю! Подождите хотя бы пять дней!
Король с удивлением поднял голову.
— Почему, Оливер? Что это значит?
Тристан и Жан де Бон тоже насторожились.
— Не правда ли, Неккер, — воскликнул последний, — ведь и вы чуете что-то недоброе?
— Я не доверяю Льежу, — отвечал Оливер взволнованно, — и послал туда самовольно агента, государь. Подождите, пока он не вернется.
Король покачал головой.
— Это невозможно, Оливер. Король Франции не может застрять в трех милях от своей цели из-за какой-то фантазии. Во всяком случае, я не могу ставить себя в смешное положение перед Бургундцем и обнаруживать перед ним свое уязвимое место. Я не хочу возбудить его подозрение и этим все испортить. Я должен переговорить с ним раньше, чем он свяжется с бретонским герцогом.
Он поднялся.
— Я доволен твоей, Оливер, и вашей, куманьки, предусмотрительностью, но, освобождая вас от всякой ответственности за будущее, я все-таки не могу ни на один час отложить этой встречи, так она важна и настоятельна. Пойдем, Оливер.
— А если вас заманивают в ловушку, государь? — грубо спросил Жан де Бон.
Король уже в дверях повернулся и высокомерно произнес.
— Тогда я жалею тех, кто ее поставил, и Тристана, которому много будет работы! Идем, Оливер! Однако как ты бледен!
Неккер с принужденной улыбкой последовал за королем в спальню и помог ему раздеться.
— Как ты бледен, — повторил Людовик. — Быть может, тебя оскорбило то, что я, хотя бы на одно мгновение, мог поставить смысл твоих слов в зависимость от наличия или отсутствия моей вины по отношению к тебе?
— Почему это должно меня оскорбить? — бормотал Оливер, опустив глаза, — и почему, государь, говорите вы только о вашей мимолетной мысли?
— Оливер! — испуганно воскликнул король, — что ты хочешь этим сказать?
Неккер поднял глаза.
— Что мы тоже люди и страдаем, как люди, — прошептал он, — и что мне приходится опасаться, не преувеличивает ли король маленькую человеческую боль и не сбрасывает ли со счетов большую человеческую вину.
Людовик долго смотрел на него, и его глаза приняли жесткое выражение.
— Если ты, мой друг, дерзаешь так говорить, значит ты имеешь на это право, — сказал он холодно. — Или ты уже раскаиваешься, что заботился о судьбе своей виновной личности?
Оливер схватил его руку и наклонился над ней.
— Нет, государь, потому что я не могу вас не любить! — сказал он и начал умолять. — Подождите еще неделю, государь, я предчувствую недоброе!
— Нет, — отвечал король твердо, — ты знаешь, что это невозможно. Но, чтобы успокоить тебя и предотвратить нежелательные события в Льеже, пусть коннетабль, которому придется победить свою неохоту и отправиться с нами в Перонну, завтра же даст знать Вильдту, чтобы он сидел тихо до моего возвращения во Францию. Есть у тебя еще какие-нибудь возражения, Оливер?
Неккер, не без колебания, отвечал, что нет. Потом он улегся и вскоре услышал быстрый и неравномерный храп короля. Он думал о почти слепой и глухой уверенности короля в его глубоком доверии к нему. Благодаря ночной тишине его мысли стали ясными и спокойными. Он допытывался у самого себя, почему вот только что он сказал «нет», когда ему хотелось сознаться и раскрыть заговор. Была ли это все прежняя жажда мести? Он закрыл глаза как будто для того, чтобы яснее услышать ответ. Нет, это было нечто совершенно другое! Его сердце стучало. Это был страх потерять короля. Да, действительно, это было так. Признание уничтожило бы доверие короля к нему; не только доверие, но и смысл его жизни, может быть даже и саму жизнь. Потому что Людовик отстранил бы его или по-своему прикончил. Раскрыть же заговор обычным полицейским способом было уже поздно; король не обратил бы внимания на бездоказательные утверждения, а он, Оливер, не имел никаких иных доказательств против гениальной работы Балю, кроме самого себя. Оставалось лишь одно — предоставить монарху идти в львиную пещеру, чтобы потом опять его оттуда вызволить. Оливер улыбнулся при мысли, какую большую работу для достижения этой цели уже совершил его дух, одержимый духом короля. Он чувствовал, что побежден, захвачен, почти лишен своего личного «я», и все же он видел себя более чем когда-либо хладнокровно и уверенно идущим к своей цели. Спасти короля! Принудить его к новой, сильной любви! Стать необходимым для него со своим новым знанием закулисной стороны событий. Быть правой рукой короля, его мозгом, его совестью! А ведь и в самом деле, засмеялся Оливер беззвучно, ведь если я буду принадлежать королю, я смогу отречься от самого себя. Он поднял голову; дыхания короля не было слышно, и Оливер почувствовал, что у Людовика открыты глаза и что он сейчас заговорит.
— Оливер, — сказал тихо король, — я никогда не забуду того, что, несмотря ни на что, ты все же продолжаешь меня любить!
Неккер беззвучно засмеялся и притворился спящим.
Глава седьмая
Псевдо-Дионис
Король выехал, когда на заре следующего дня колокола прозвонили к заутрене. Видимо, посовещавшись с проницательным Балю, коннетабль без единого слова возражения или знака недовольства подчинился приказу — примкнуть к королевской свите. Он даже отправил одного из чинов своего штаба в ставку начальника ландскнехтов на Арденнах, хотя отлично знал, что там в этот день и час никого нет; улыбкой своей он дал понять офицеру, что тот может передать приказ короля прекрасным, молчаливым дубам и букам.
Было 9 октября, воскресенье. То был день святого Диониса Парижского, который собственноручно принес усекновенную главу свою на то место, где хотел быть погребенным; так повествует смиренный Яков де Воражин.[46]
— Это был благочестивец и князь церкви, совсем как вы, ваше высокопреосвященство, — усмехнулся Людовик, который по собственному какому-то капризу напоминал кардиналу об этой легенде. — Он написал свое Speculum Sannctorum, будучи весьма далек от политики. Вы-то ближе стоите к страстям мира сего, не правда ли?
Балю не совсем уверенно кивнул головой. Он не любил туманно-иронических намеков своего повелителя, — а сегодня меньше, чем когда-либо.
