Н. Северин - Последний из Воротынцевых
С дочерью у него было объяснение в тот вечер, когда Хонька повесилась, и после этого, к великому прискорбию Марты, он избегал оставаться с нею наедине.
Впрочем, то, что произошло тогда между ними, нельзя было назвать объяснением: из слов отца она узнала, что предчувствие не обмануло ее — у него были какие-то неприятности, но что именно — он запретил ей даже и думать об этом.
В ту ночь, когда весь дом спал крепким сном, Марта поднялась с постели, надела на босые ноги туфли, накинула на плечи пеньюар, тихо спустилась вниз и направилась через темные коридоры в кабинет отца. Ей было так жутко, что она вся дрожала, и дух у нее захватывало в груди, но терпеть долее она не могла, и если бы ей сказали, что отец убьет ее за то, что она позволила себе беспокоить его, эта угроза не остановила бы ее. Все на свете казалось ей легче перенести, чем неизвестность, которой она терзалась с той минуты, как узнала про смерть Хоньки, про таинственное письмо, внезапное нездоровье отца и поспешный разъезд уже съехавшихся на бал гостей, в том числе и баронессы с сыном.
Александр Васильевич никого не ждал, а менее всего дочь. Измученный перипетиями этого дня, полураздетый и почти в бесчувственном состоянии, лежал он в глубоком кресле перед камином с теплившимися угольями.
— Кто тут? — спросил он с испугом, увидав женскую фигуру с белом, остановившуюся в нерешительности на пороге бесшумно растворившейся двери.
Он принял ее за привидение с того света и вздрогнул, как за несколько часов перед тем, когда к нему вошел камердинер с известием о том, что Хоньку привести в чувство не могли.
— Это я, папенька. Простите, не сердитесь… но я не могла утерпеть. Нам сказали, что вы нездоровы… меня это беспокоит, я не могла заснуть. Простите… я за вас боюсь, — бессвязно пролепетала Марта, а затем, быстро приблизившись, опустилась перед отцом на колени и, схватив его руку, стала покрывать ее поцелуями.
— Зачем ты пришла? — спросил он мягко, не отнимая руки и ощущая какой-то странный, давно не испытанный прилив нежности к сердцу. — Что тебе?
— Не отдаляйте меня от себя, я только вас одних и люблю на свете, — простонала Марта сквозь рыдание. — Я хочу всю жизнь посвятить вам одним. Не отдавайте меня замуж, я не боюсь оставаться старой девой.
— А, ты вот про что, — вымолвил наконец Воротынцев чуть слышно, не отрывая пристального взгляда от пустого пространства, которое наполнилось для него призраками из далекого прошлого, — ты вот про что!..
— Я никого на свете не люблю больше вас, — продолжала девушка восторженно. — Не отталкивайте меня!
Воротынцев стряхнул наконец с себя оцепенение, овладел нервами и с обычной сдержанностью приказал ей встать с колен, перестать плакать и внимательно выслушать его.
— У меня есть причины желать скорее пристроить тебя, — начал он, — да, да важные причины, и я очень жалею, что не позаботился об этом раньше. Не случись того прискорбного обстоятельства, которое произошло сегодня, ты была бы уже помолвлена с бароном Фреденборгом. Но, к несчастью, теперь, может быть, уже поздно, и баронесса, чего доброго, не захочет, чтобы ее сын женился на тебе, — прибавил он с горькой усмешкой.
— Мы разорены? — спросила девушка.
— Все это со временем уладится, конечно, — заявил он, хмурясь и отворачиваясь от пытливого взгляда, — но теперь пока планы мои относительно Фреденборгов расстроены. — И, помолчав немного, он поднял голову и, глядя на дочь в упор, произнес отрывисто и резко: — Вот и все, что я могу сказать тебе, про остальное не смей допытываться. Оставь меня, я устал, мне нужен покой.
Марта вышла из кабинета в еще большем волнении, чем тогда, когда входила сюда, и с еще большей тоской в душе.
Время шло. Наступили ясные, летние дни, но для нее горизонт не прочищался. Все мрачнее сгущалась вокруг их дома атмосфера мрачных предчувствий, безотчетного страха и жутких ожиданий чего-то ужасного и неотвратимого.
Все в доме испытывали более-менее то же самое — и те, кто знали, в чем дело, и те, которым, как Марте, только часть истины была открыта, и те, которым ровно ничего не было известно; все ходили растерянные, подолгу забываясь в праздных размышлениях о том, что с ними будет, когда все рухнет, и, не отдавая себе отчета, в чем именно будет состоять грозящая им катастрофа, все были убеждены, что никому от последствий ее не спастись.
Гувернер с гувернанткой перешептывались между собой о новых местах, которые им легко было бы найти в лучших домах города. Марья Леонтьевна молчала и молилась усерднее обыкновенного; старшие слуги, с Михаилом Ивановичем во главе, теряли энергию, бдительность их со дня на день ослабевала, и дворня, не чувствуя больше над собою прежней узды, вольничала напропалую.
— И что это он так долго барыню с детьми на дачу не отправляет? — сказала однажды мужу Маланья, когда он ей описывал неурядицу, царившую у них в доме. — Сняться бы им всем скорее с места да вояж себе какой ни на есть подальше устроить; самое разлюбезное было бы теперь для всех дело.
— Велел на дачу собираться. В субботу люди выезжают, а в воскресенье барыня с детьми, мусью и мадамой. А сам в городе остается. Сидит теперь по целым дням, запершись в кабинете, никого не велит к себе пущать. И, по всему видать, нездоровится ему; вчера за дохтуром посылал.
— Нашел время хворать, нечего сказать, — проворчала Маланья сквозь зубы.
— Скрывает про нездоровье-то. Не велел ни барыне, ни барышне сказывать, что лекарство пьет. Барышня вечор допытывалась у меня про него. «Бросьте, — говорю, — сударыня! Папенька разгневаются, коль узнают, что вы изволили про них расспрашивать. Они важными делами заняты и не желают, чтобы их беспокоили». Ну, а барыня, та еще ни о чем не догадывается.
— Где такой курышке догадаться, — презрительно усмехнулась Маланья.
То, что происходило в доме барина, так страстно интересовало ее, что она с бранью накидывалась на мужа, когда он долго не являлся к ней с донесением. Когда так случалось, что Михаилу Ивановичу два-три дня не удавалось выбрать свободную минуту, чтобы прибежать на Мещанскую, она выходила из терпения и посылала за ним прислугу.
Детей она давно отправила на дачу, а сама только и жила что мыслями об Александре Васильевиче да о пакостях, происходивших в подмосковной, откуда по временам и на Мещанскую заносились вести. Каждый раз, когда приезжали оттуда с донесением от управителя, барин, выслушав доклад, препровождал докладчика к Маланье, но сам до сих пор не изъявлял желания перетолковать с нею, и ей волей-неволей приходилось покоряться его капризу.
Прошло еще недели две, пыльных и душных, в опустевшем Петербурге.
Александр Васильевич уже полтора месяца как жил один-одинешенек в своем городском доме, а Маланья томилась жгучим любопытством и тревогой в десяти минутах ходьбы от него, как вдруг случилось обстоятельство, заставившее ее решиться на отчаянную меру. Через квартального, с которым она водила знакомство, с тех пор как сделалась домовладелицей, Маланье стало известно, что в полиции наводят о ней справки. Справлялись про то, куда она ходит и кто у нее бывает, не получает ли она писем с почты да не останавливаются ли у нее приезжие из провинции.
— У нас известно, что супруг ваш при господине Воротынцеве доверенным камердинером состоит, а на господина Воротынцева был донос, и следствие производится. Надо так полагать, что и вас с супругом по этому делу будут допрашивать, — объяснял квартальный, сидя в зальце за столом, уставленным водками и закусками.
— Пусть допрашивают, за нашим барином иных поступков, кроме самых что ни на есть благородных, ничего не откроется. Его государь император лично знает, он во дворец вхож, богатством да знатностью с кем угодно потягаться может, — надменно возразила Маланья.
— Очень может быть-с. Я вас только, значит, предупредить желал, по знакомству, значит. Уважение вам желал оказать, а что до прочего, то, как считаете для себя пользительнее, так и поступайте, — сдержанно возразил квартальный, принимаясь за горячий пирог с сигом.
Маланья подумала, что фордыбачиться ей перед ним не след, и, переменив тон, поблагодарила за участие.
— Скажу вам, Семен Николаевич, что и с нашей стороны, чем только в силах, всегда будем за честь считать вам всякое удовольствие предоставить. Вот у нас, в Царском, ягоды в садике поспели, малины да черной смородины такая прорва — девать некуда; если супруга ваша не побрезгует, я прикажу им варенья наварить.
Прояснилось лицо и у квартального при этих словах.
— Премного обяжете-с. Супруга моя хотела даже просить вас об этом.
— Сколько пожелаете, столько и наварим. На меду ли с патокой, на сахаре ли, нам все это можно.
— Благодарим покорно. Если еще что узнаю, той же минутой почту за удовольствие по-приятельски сообщить.
