Н. Северин - Последний из Воротынцевых
— А до той поры сколько муки и страха вынесут семья Воротынцева и сам он! — заметила со вздохом Людмила Николаевна.
— Да, настрадаются, — подтвердил ее муж. — Впрочем, до сих пор незаметно, чтобы он унывал. На прошлой неделе я встретил его на Невском, в открытой коляске, с дочерью; таким же молодцом кажется, как и всегда.
— Несчастная девушка!
— Не заметно, чтобы ей было что-нибудь известно; нарядная такая, веселая и, как всегда, первая мне поклонилась. Александр отвернулся, а Марта как-то особенно низко и почтительно нагнула головку, когда мы поравнялись. Со мной был князь Дмитрий Васильевич. Он рассказал мне, что с некоторых пор Воротынцев всюду показывается с дочерью. Каждый день гуляет с нею в Летнем саду, возил ее в духовный концерт в капеллу. Марья Леонтьевна с меньшими детьми и с гувернером останется еще долго в Царском.
— Бедные, как мне из всех жаль!
— И мне их тоже жаль, моя душечка, — возразил Сергей Владимирович. — Но мне жаль также и того, который вырос сиротой, в темной нужде и одиночестве, и которому предстоит тяжелая доля, когда он мог бы пользоваться всеми благами жизни. Во мне возмущается чувство справедливости, когда я вспоминаю о нем, и голос совести говорит мне, что способствовать восстановлению его прав — мой долг.
— Ты вмешаешься в эту историю?
— Боюсь, что буду вынужден к этому. Суди сама. Вчера вечером Захар опять заговорил про Бутягиных. Старика сюда ждут. Сын его прибегал узнать: допущу ли я до себя его отца, если он придет ко мне за советом.
— И что же ты сказал?
— Мне совестно было отвесить решительным отказом, Милуша. Мне кажется, что я уже слишком долго отстранялся от участия в этом несчастном деле. Это — эгоизм и малодушие с моей стороны. Вчера мой старик камердинер меня просто пристыдил своими рассказами про Бутягиных. Когда я узнал, как они хлопочут и чего достигли, я не мог не почувствовать к ним уважения. Ты только подумай: поднять такое опасное дело, тратиться на него, подвергаться всевозможным напастям со стороны сильных противников, рисковать быть раздавленными, как мошки, в неравной борьбе, и все это для юноши, которого они никогда в глаза не видали. Как хочешь, а это — просто геройство со стороны необразованных людей, детей вольноотпущенного дворового.
— Они все очень любили эту Марфиньку, — раздумчиво проговорила Людмила Николаевна.
— Ее, может быть, и любили, правда, но что Александра в Воротыновке ненавидели, это тоже верно, — заметил Сергей Владимирович. — Он вел себя там не по-дворянски, жестоко и развратно. Людям переносить его неистовства было невтерпеж, особенно дворне. У него там пренеприятная история случилась с одной старухой: ее засекли до смерти, и многие уверены до сих пор, что управитель действовал не без ведома барина. Александр мне сам тогда сознавался, что оставаться в Воротыновке было для него небезопасно, его могли зарезать. Ну, будет об этом, не волнуйся! Бог милостив и научит нас, как поступать. Расскажи мне про девочек. Они очень поправились, розовенькие такие стали.
Потолковав еще с полчаса про детей, про новую мебель, заказанную в гостиную для этой зимы, про бал, на котором петербургское общество должно было в первый раз увидеть их дочерей, Сергей Владимирович зажег свечу в серебряном низеньком подсвечнике на ночном столике, взял Евангелие и прочел из него главу.
— А знаешь, Сережа, — сказала Людмила Николаевна, когда, окончив чтение, он погасил свечу, — не отложить ли нам бал до будущего года? Неловко как-то задавать пиры, когда над домом близкого родственника собирается страшная гроза.
Ратморцев ответил, что ему и самому приходила в голову эта мысль, но под каким предлогом откладывать бал?
— Все его ждут. Кроме того, это несчастное дело скоро не может кончиться. Оно, вероятно, протянется много лет. Александр без боя не сдастся. Он все силы употребит, чтобы спастись или по крайней мере по возможности отдалить свою гибель. Очень может быть даже, что и у них будет бал, как всегда, в начале декабря: ведь в характере Александра пренебрегать общественным мнением.
— Да, да, он на это способен, — согласилась Людмила Николаевна. — А все-таки мне жутко и не до веселья. У меня какое-то предчувствие… я боюсь перемены, мы были так счастливы!
— Были? — с нежностью упрекнул ее муж.
— Да, Сережа, были, — повторила она, вскидывая на него затуманенный слезами взгляд. — С тех пор как поднялось это несчастное дело против Воротынцевых, у меня нет ни минуты покоя, все кажется, что и нас тоже мимоходом заденет буря.
— Полно, милая, каким же образом?
— Не знаю, не знаю, — повторила она с тоской, — но вот увидишь, что Господь нам тоже готовит крест, и, может быть, тяжелее, чем Воротынцевым.
— Да будет воля Его, — сказал на это Ратморцев. — А все же я буду действовать так, как велит мне совесть.
XIII
Ратморцев был прав, предполагая, что гроза, нависшая над Воротынцевым, не скоро еще разразится. Следствие производилось с обычными проволочками и формальностями.
Александр Васильевич знал теперь всех своих противников не только по имени, но также где каждый из них находится и что именно представляет собой. Все народ темный — его враги: странно было бы предполагать, чтобы ему не удалось справиться с ними.
Кроме Бутягина, сына отпущенного на волю покойной Марфой Григорьевной дворового, составившего себе состояние хлебной торговлей и приписавшегося к купечеству, Александру Васильевичу приходилось считаться большей частью со своими же собственными крепостными.
Управитель Яблочков, Дмитрий Лаврентьев, тоже из крепостных, безгранично ему преданный, часто теперь наезжал из подмосковной с докладами в Петербург и сообщал барину все, что там происходило.
По его словам, после Бутягина следовало всех больше опасаться попа Никандра да подьячего Гусева. Поп будто бы больше всех мутит и пакостит. В начале лета притащился из Саратова старик Бутягин в их уездный город, прожил там в доме у Гусева дней пять, а затем приехал в Петровское прямо к попу, когда же он отдохнул малую толику от дороги, то поздно вечером отправились все вместе — поп, Гусев и Бутягин, да еще каких-то двое — к яблочковскому лесу. Что они там делали, неизвестно. Дмитрию Лаврентьеву дали знать, да поздно: когда он прибежал к указанному месту, их и след простыл. А на другой день вся компания укатила в город. И вот как вернулся поп назад в Петровское, опять заговорил народ про пущенный по околотку еще ранней весной слух о ребенке покойницы, будто он жив и будто непременно могилу раскапывать станут.
— Осмелюсь вашей милости доложить, — присовокупил к своему донесению управитель, — что поп этот — человек жадный и обременен многочисленным семейством. Бутягин, наверное, хорошее вознаграждение посулил ему за хлопоты, и если предложить ему более изрядный куш…
— Осел! Чтобы сказали, что я боюсь? — закричал на него барин. — Безмозглый болван! Вот тебе два письма, — продолжал он, вынимая из бюро два запечатанных конверта. — Одно передашь архиерею, другое — губернатору. В первом я извещаю его преосвященство, что его племянник, по моей просьбе, назначен священником в домовую церковь князя Петра Андреевича, а губернатору я пишу, чтобы подавал прошение: дочь его будет принята в институт для благородных девиц при Смольном без баллотировки, как он этого желал. Очень может быть, что оба — и преосвященный, и Алексей Петрович — захотят видеть тебя, чтобы расспросить обо мне; скажи, что я здоров и нынешнее лето проведу с семьей в Царском; государь, скажи, этого желает.
— Слушаю-с, — ответил смущенный управитель.
— Про то, что в уезде против меня затевается, ни слова; пусть все знают, что для меня это — внимания не стоящая сплетня, и ничего больше. Понял?
— Понял-с.
— А если не позовут тебя, сам не суйся, отдай письма и, не вступая в разговор ни с губернаторской челядью, ни с архиерейской, уйди. Про попа Никандра с Гусевым и без тебя до них дойдет. Уберут их в другое место — хорошо, а не уберут — наплевать. Черт с ними со всеми!.. Никого я не боюсь и со всеми сумею, если захочу, и один справиться.
Управитель, получив еще несколько указаний, уехал в Воротыновку.
Целых два месяца крепился Александр Васильевич и вел обычную хлопотливую и рассеянную жизнь великосветского вельможи — ездил во дворец, в клуб, принимал гостей, занимался службой, и притом деятельнее обыкновенного, в надежде задушить червя, заползшего ему в душу вместе с роковым письмом, подброшенным таинственным незнакомцем.
Однако к концу июня он заболел желчной лихорадкой и засел дома безвыездно, не приказывая никого принимать.
Его семья, как всегда, в мае переехала на дачу, сам же он целый месяц прожил один в городе. Одному ему было легче, насиловать себя становилось со дня на день нестерпимее.
