Сергей Мосияш - Фельдмаршал Борис Шереметев
— Юрий Юрьевич, еще в девяносто седьмом году, когда Великое посольство было в Бранденбурге, тамошний курфюрст Фридрих {119} очень настойчиво предлагал мне союз против Швеции. Тогда об этом говорить было рано, ныне приспело время. Поезжай, брат, вези вот два экземпляра договора, один на русском, другой на немецком, я и подписи свои поставил.
— Я готов, государь. Но что я буду делать, если он откажется?
— Не должен. Во всех письмах он называет себя «другом, братом и союзником». Я помог ему округлить владения за счет Польши, взять город Эльбинг. Не откажется. Обещай ему приращения к Бранденбургу. Кроме того, я похлопочу за него перед империей, чтобы он получил титул короля, он давно об этом мечтает.
И князь Трубецкой помчался в Берлин, где курфюрст встретил царского посла едва ли не объятиями.
— Как я рад, что мой друг и брат Петр наконец-то вспомнил обо мне.
И на торжественном ужине он произносил тост за здоровье царя Петра, желал ему успехов во всех его начинаниях. Восхищался тем, что наконец-то по указу царя в России с 1700 года Новый год начинается с 1 января, как во всех цивилизованных государствах.
— Он пленил мое сердце!
Однако, когда Трубецкой завел разговор о вступлении Бранденбурга в антишведский союз, курфюрст скис.
— Дорогой князь, я бы со всей душой, но взгляни на Данию. Едва она выступила против Карла XII, как получила сильнейший щелчок по лбу. Хе-хе. Уплатила огромную контрибуцию. А у меня таких денег нет. Да и лоб свой подставлять не хотелось бы.
— Но ведь вы сами во всех письмах к моему государю величаете себя его союзником.
— Но зачем же цепляться к словам, дорогой князь, сказанным с искренней любовью к вашему государю. Я в душе всегда остаюсь его другом и союзником. Всегда. Но подумайте сами, какая ему будет польза от того, что шведы разобьют мою армию, обдерут меня как липку?
— Но государь не требует от вас сразу боевых действий. Он и сам сейчас не может выступить. Но когда приспеет час, он хочет опереться на кого-то. И потом, он обещает выхлопотать вам в империи королевский титул. Ведь курфюрст саксонский не без помощи государя стал королем польским.
— Что вы говорите, князь? Август, став польским королем, не может поставить под ружье ни одного поляка. Уж я-то знаю. Какой же это король?
Нет, ничем не мог умаслить бранденбургского курфюрста князь Трубецкой, не помогли и личные подписи царя на заготовленных договорах. Вернулся в Москву ни с чем. Когда возвратил царю заготовленные, но так и не подписанные договора, Петр тут же порвал их и швырнул в угол, процедив сквозь зубы:
— Скотина! Это я не вам, князь, а «другу и брату».
Меж тем Август II, прожигая рижские деньги в балах и любовных похождениях, не переставал напоминать царю: «Когда же?»
Петр отвечал через посланцев: «Как только получу весть о мире с турками, на следующий день выступлю. Я человек, на слово которого можно положиться».
Поскольку в Москве сидел шведский резидент Томас Книпперкрон, внимательно следивший за деятельностью Петра и его правительства, обо всем доносивший в Стокгольм, царь собрал тайно военный совет в Преображенском, подальше от Кремля и от лишних глаз и ушей. На совете присутствовали Меншиков, Борис Шереметев, князь Аникита Репнин {120}, Яков Долгорукий {121}, Адам Вейде {122}, Иван Бутурлин, Автомон Головин, Яков Брюс {123} и офицер Преображенского полка Василий Корчмин {124}.
— Я собрал вас сюда, господа, чтобы Книппер не пронюхал об этом. Вы должны быть готовы к немедленному выступлению, как только султан подпишет мирный договор. Первый удар, я думаю, мы должны нанести по Нарве, ранее именовавшейся по-русски Ругодив. Общее командование под Нарвой будет поручено герцогу Шарлю де Круи, который имеет большой опыт…
— А где он? — спросил Долгорукий.
— Я пока не решился его сюда приглашать, все же иностранец. С ним прибыло около восьмидесяти опытных немецких офицеров. Адам Адамыч, вы займетесь их распределением по полкам.
— Согласен, государь, — отвечал Вейде, — но я слышал, что они не знают русского языка.
— Да, это, конечно, большой недостаток, придется к ним приставить переводчиков.
Шереметев закряхтел, заворочался в кресле и, кашлянув, выдавил:
— Пока в бою переводчик будет переводить приказ, так и щи перекиснут.
— А ты что предлагаешь, Борис Петрович? — спросил Петр.
— Надо б больше наших ставить ротмистрами, Петр Алексеевич.
— А я разве не ставлю.
— Ставишь, государь, но скуповато.
— Шеин в прошлую кампанию наплодил этих офицеров как блох {125}. Вся родня, все чалы-драны в офицерах обретались, казну трясли. Зачем мне свои такие офицеры?
— Ну, де Круи тоже, наверно, котов в мешке понавез.
— Тебе, Борис Петрович, не бойся, ни одного не дам. Твои иррегулярные своими обойдутся. Можешь сына Михаила взять и дать полк ему.
— Спасибо, государь. Я уж сам думал, да ждал твоего указу.
— Автомон Михайлович, — обратился Петр к Головину, — ты закончил формирование полков? Сколько их у тебя?
— Семь пехотных и один драгунский. С рекрутами беда {126}, Петр Алексеевич.
— Что так?
— Учить надо, рук не хватает, да и ружей тоже.
— Адам Адамыч, изволь человек двадцать этих немецких офицеров передать Головину. Ежели языка не знают, так хоть строю и стрельбе рекрутов научат.
Петр подробно расспросил всех присутствующих о состоянии их полков. Записал, кому чего еще надо до полной готовности: обмундировки, пушек, ружей, пороху, лошадей. Указал каждому его место. Заканчивая совет, взглянул в сторону Корчмина.
— Ты задержись, Василий Дмитриевич, у меня к тебе особый разговор.
Когда генералы и полковники ушли и в горнице остался лишь Корчмин, Петр пригласил его сесть поближе и заговорил:
— Завтра же, Василий, снаряжай подвод двадцать — тридцать и не мешкая отправляйся в Нарву. Поедешь ты якобы для закупки корабельных пушек, уже договоренность со шведами есть. Получишь для того деньги у Федора Алексеевича. Но не это главное в твоей поездке, это прикрытие. Главное, постарайся как военный инженер, чай, не зря учился за границей, разведай все о Нарве. Каковы там стены, подступы, гарнизон, определи, что за пушки стоят на раскатах. Елико возможно, зарисуй. Пушки, которые купишь, отправляй якобы на Москву, а в действительности доставь и сдай Петру Матвеевичу Апраксину {127}, они скоро могут нам там понадобиться. Понял?
— Понял, ваше величество. Все исполню.
— И еще, Василий, сие не приказ, просьба. Попробуй добраться до Орешка, по-шведски Нотебурга, он как раз в истоке Невы на острову. Внутрь, пожалуй, в него не попадешь, заделья нет, так хоть снаружи осмотри и нарисуй.
— Хорошо, государь.
— Да смотри не попадись где на глаза Книпперкрону — шведскому резиденту, он наверняка знает, что ты инженер, и может догадаться, для чего ты у крепости обретаешься.
— Но он же в Москве?!
— В Москве-то в Москве, но он же как пес вынюхивает. Нет-нет да спрашивает, для чего мы рекрутов в полки сбиваем? Пока отбрехиваюсь: на турка, мол. Но он же не дурак, чует пес. Так что, если тебя у крепости встретит, мигом сообразит, по каким ты там делам. Тогда добра не жди. Так что оберегу блюди, Вася. Я, чай, инженерами не шибко богат.
— Слушаюсь, государь.
Восьмого августа 1700 года перед Петром предстали гонцы из Стамбула, он узнал в них родных преображенцев.
— Ну?.. — вскочил Петр.
— Мы привезли мир, государь.
Петр, опрокинув стул, подбежал к гонцам, расцеловал всех троих, грязных, пропыленных. Выхватив пакет с договором, разворачивал его дрожащими руками, сам над собой посмеиваясь:
— Во-о, трясучка прицепилась. — Крикнул: — Данилыч, угости ребят.
Меншиков притащил бутылки, наливал гостям чарки. Поил их щедро: заслужили. Петр читал договор {128}, шевеля губами, вскрикивал радостно:
— Так… так… Ого, на тридцать лет мир, Алексаха!.. Так… Азов наш! Виват Украинцеву… Ага, Крыму фиг с маслом, дани нет хану… Слышь, Данилыч? Все! Отошла коту масленица… Так… Казыкермен уступлен… Черт с ним, главное — мир. Завтра же объявляю войну шведам.
Петр распорядился отметить мир как положено — салютом. Сам носился по Москве, сам пускал ракеты, радовался как дитя. Угощая других, и сам пил «за мир с турками», но не пьянел. И уже ночью, когда все угомонились, сел за стол писать объявление войны Швеции, придумывая веские обоснования для нее: «за многие свейские направды». Ничтоже сумняшеся строчил» на бумаге: «…за обиду и оскорбление, нанесенное самой особе царского величества в Риге в 1697 году», совсем забыв, что был там не царем вовсе, а всего лишь урядником Петром Михайловым.
