Леонид Ефанов - Князь Василий Долгоруков (Крымский)
— Как можно говорить о Бендерах?! — гневно восклицал он, расхаживая по скрипучим половицам лучшей в Добрянке хаты, спешно оборудованной под штаб-квартиру командующего. — При таком состоянии полков я не токмо взять, но и осадить крепость должным образом не могу!.. Захарка намеренно подвигает меня на приступ, чтобы опорочить в глазах армии и света… Скудоумец!
— Ему виднее, — безучастно дрогнул тяжелым подбородком Долгоруков, грустно поглядывая в запотевшее окошко.
Князь был обижен, что после ухода Румянцева армию доверили не ему, а этому выскочке Панину, у которого всего-то достоинств — брат высоко летает. Он не желал служить под командованием Панина и уже подумывал о письме Екатерине с просьбой об увольнении из армии якобы для лечения.
Панин не понял истинного состояния души Долгорукова, посчитал, что тот защищает Чернышева, и заговорил в своей обычной манере — зло и резко:
— Говорите, виднее? А видит ли он, что армии надобно пройти триста верст, прежде чем осадить Бендеры?.. Это по такой-то погоде, по таким-то дорогам!.. И разве ему не ведомо, что осадные орудия могут быть доставлены сюда не ранее декабря?.. Боже мой! Как я могу их сюда переместить? Для тех семи пушек, что в Киеве находятся, потребно до шестисот лошадей. Где я возьму столько?
Панин, вероятно, говорил бы еще долго, но осерчавший Долгоруков бесцеремонно оборвал его:
— Так вы будете выполнять приказ?
У графа свирепо запрыгали мешки под глазами. Горящим взором он окинул Долгорукова, медленно и ядовито процедил сквозь зубы:
— Я сам знаю, что мне делать…
Армию Панин трогать не стал — отправил к Бендерам генерал-майоров Витгенштейна и Лебеля с четырьмя пехотными полками, тремя эскадронами кавалерии и тринадцатью пушками.
— Попытайте счастья, господа, — напутствовал он генералов. — А коль фортуна отвернёт свой лик — возвращайтесь…
Витгенштейн сделал стремительный марш и тринадцатого октября остановился в двенадцати верстах от Бендер. Ближе подойти не удалось: турки постоянно нападали на отряд, и генерал вместо продвижения вперед вынужден был отбивать их атаки. Продержавшись несколько дней, Витгенштейн, памятуя слова командующего, отступил.
А вконец разобиженный Долгоруков спустя несколько дней написал Екатерине прошение об увольнении из армии для поправки пошатнувшегося здоровья. Императрица, знавшая о натянутых отношениях двух генералов, ходатайство удовлетворила и в январе 1770 года отправила князя в отпуск.
7
Результаты минувшей кампании обеспокоили Екатерину. Победы, одержанные Первой армией, в силу их малой значимости турок не испугали. Султан Мустафа не утратил воинственности, о мире даже не помышлял и по-прежнему держал у Дуная многотысячное войско.
— Сильного неприятеля придется долго воевать, — предостерегал императрицу Никита Иванович Панин. — Рассуждать о военном успехе совершенно рано, ибо неведомо, каким образом пойдут дела будущие… Политика, как известно, имеет матерью силу! И без военного успеха не будет успеха политического…
Захар Чернышев в политику не лез — предпочитал разговаривать с турками языком пушек. И настоятельно советовал поскорее осадить Бендеры.
— Нам требуется крупная виктория! — убеждал он государыню. — Только так можно поколебать уверенность неприятеля. Да и татар поставим в трудное положение, поскольку им придется гадать, что мы предпримем после Бендер: поход на Крым или на Царьград. В любом случае они должны будут держать войско в самом Крыму или поблизости от него, чтобы оборонить полуостров от оружия вашего величества…
Григорий Орлов, отдыхая после любовных утех в жаркой постели императрицы, тоже советовал, почесывая мускулистую волосатую грудь:
— Ты, Катя, по частям басурман обдирай… Увидят, что мяса на теле не осталось — сговорчивей станут…
Все сходились в одном: для скорейшего и победоносного завершения войны необходимо ослабить Порту до такой степени, чтобы даже непримиримому Мустафе стало ясно — продолжать сопротивление бесполезно и гибельно. А таким решающим ослаблением, по мнению Екатерины, могло явиться не взятие Бендер, а лишение Турции ее верного и сильного союзника — Крымского ханства.
— По разуменью моему, — раздумчиво говорила она в Совете — истощить Порту, и обезопасить себя мы можем либо заставив крымцев отторгнуться от нее и стать независимым, дружественным к нам государством, либо присоединив силой оружия ханство к России… Второй способ, возможно, более быстр. Но он грозит немалыми политическими издержками. Ибо мы предстанем перед всей просвещенной Европой злобными завоевателями, поработившими несчастный татарский народ…
— Не это их встревожит, — тихо вставил Чернышев, — а выход России на берега Черного моря.
— …Европейские державы, — продолжала говорить Екатерина, — и в первую очередь Франция, будут недовольны нашим продвижением на юг. И я не исключаю, что против империи могут быть предприняты определенные нежелательные действия… Поэтому нам надобно вести дела так, чтобы крымцы и соединенные с ними ногайцы сами отторглись от Порты… Отторглись по собственной воле и обратились к России с просьбой о покровительстве. Тогда и с турками разговор будет иной, и Европа нас пожалует за благородство.
— Я не знаю, чем пожалует нас Европа, — заметил Орлов, — но отторжение Крыма и выход к морю выгоды принесут неисчислимые.
Совет единодушно постановил уполномочить Петра Панина открыть переписку с крымским ханом, дабы убедить того в полезности отторжения. Если же Девлет-Гирей сохранит верность Порте — отколоть от Крымского ханства ногайские орды. А затем еще раз обратиться к здравомыслию хана.
— Заупрямится басурманин, — предостерег Разумовский.
— Тогда — вторжение! — воинственно воскликнул Чернышев. — Разгромим тамошние турецкие крепости, изгоним неприятеля из Крыма — хан сговорчивее станет…
На следующий день — шестнадцатого октября — Екатерина подписала рескрипт Петру Панину.
Продрогший от холода, весь заляпанный грязью, нарочный офицер тяжело сполз с седла — карету со сломанным колесом он оставил на станции, — еле переставляя ноги, вошел в приемную комнату и усталым, сдавленным голосом потребовал, чтобы командующему доложили о высочайшем рескрипте.
— Их сиятельство отошли ко сну, — пояснил адъютант, зевая. — Давайте пакет!
— Приказано вручить без промедления… лично в руки его сиятельства.
— Хорошо, я доложу, — снова зевнул адъютант.
Он встал из-за стола, подошел к двери спальни, осторожно постучал в нее согнутым крючком пальцем и, услышав невнятный возглас, приоткрыл.
— Прошу простить, ваше сиятельство, — громко зашептал он в щель, — но вам срочный пакет из Петербурга.
Через минуту в двери показался Панин, одетый в длинную белую рубашку, в ночном колпаке с кисточкой, свисавшей до плеча. Щурясь от света канделябра, стоявшего на столе у адъютанта, он недовольно буркнул:
— Где пакет?
— Приказано вручить лично, ваше сиятельство! — вытянулся офицер. С его мокрой одежды на полу натекла грязная лужица.
Панин взял пакет, сломал восковые печати, развернул бумаги и, чуть склонившись к свечам, стал читать.
«Мы за благо рассудили сделать испытание, не можно ли будет Крым и все татарские народы поколебать в верности Порте Оттоманской внушением им мыслей к составлению у себя ни от кого не зависимого правительства», — писала Екатерина.
Панин перечитал предложение еще раз, удовлетворенно хмыкнул, подумав, что с буджаками он поспел вовремя… «Надо будет завтра же отписать в Петербург. И число отметить — двенадцатого октября, — чтобы там увидели мое предвосхищение…»
О буджаках он подумал не случайно. После падения Хотина и Ясс турецкий визирь увел свое войско за Дунай, бросив ногайские орды перед могучей российской армией на произвол судьбы. Оценив положение, Панин решил незамедлительно воспользоваться настроениями недовольства и подавленности, охватившими ордынцев. Двенадцатого октября он отправил кошевому атаману Петру Калнишевскому письмо, в котором потребовал выбрать из запорожских казаков несколько человек «надежных и острых, с знанием татарского и турецкого языков и всех жилищ их основания и нравов» и послать их в буджакские аулы для склонения мурз в пользу «приступления буджакской орды под скипетр и защищение» российской государыни. А За это орде обещалась свобода от нападений российских войск и турецкого рабства, право жить особым народом и управляться по своим законам и обычаям.
Панин снова стал читать рескрипт.
