Сергей Мосияш - Святополк Окаянный
— Но, боярин…
— Не перечь, — нахмурился Варяжко, — ежели худшего себе не желаешь. Продажу эту взыскиваю ныне же.
— Но у меня нет таких кун.
— С тобой конь. Не очень борз, но я назначаю за него эти куны. Аминь.
Варяжко поднялся с лавки, давая понять, что разговор окончен. Затем поманил пальцем одного из дружинников и велел:
— Поедешь с этим до полпути. А там, забрав коня его вместе с седлом, воротишься.
— Слушаюсь, — поклонился дружинник и тут же махнул рукой Хотке: — Побежали.
Отпустив Хотку с дружинником, Варяжко прошелся по лагерю, отдал распоряжение готовиться к ночлегу. Потом зашел в избу, кликнул Костку. Тот появился в дверях тут же, — видно, был рядом в истобке с семьей своей.
— Вели, Костка, ложе княжичу приготовить. Траву свежую, сухую. Блохи есть?
— Бывают, — виновато промямлил Костка.
— Чтоб не было.
— Будь покоен, боярин. Велю женке вымести все, а после на низ травки одной подсыпем. Ни одна тварь не укусит.
Солнце уже скрылось за вершинами деревьев, стало смеркаться. От озера потянуло прохладой. Варяжко посмотрел в ту сторону, где сидел княжич. Недалеко от него из воды торчала голова Волчка. Тальца уже там не было, — наверно, в лес за лапником ушел.
Достав из тороки корзно княжича, Варяжко направился к нему. Подошел сзади и, распахнув корзно, накинул на плечи Святополку.
— Хладом веет, — молвил заботливо.
Княжич встал с земли, оправил корзно. Постояли. Помолчали. Только Волчок, побулькивая, отдувался в воде. Окрест было тихо.
— Святополк, — ласково и негромко позвал кормилец. — Отойдем чуток. Мне тебе сказать что-то надо.
— Сказывай здесь.
— То не для чужих ушей, — покосился Варяжко на голову Волчка.
Княжич остыл уже, перечить пестуну не стал, отошли вместе к кустам.
— Что я скажу тебе, сынок. Слушай старика, худому не посмею учить.
Варяжко поправил капторгу[62] у корзна, заглянул в глаза отроку. Гнева уже не было в них, но исчезла и живинка какая-то, которая согревала сердце старика в долгих беседах и поучениях.
— Содержание дружины и любая рать, хотя бы и малая, много кун требуют. Как ты думаешь, откуда они берутся?
— Что? — не понял княжич.
— Ну куны. Где их князь на рать собирает?
— С данников. С побежденных.
— Верно. Молодец, — похвалил искренне Варяжко. — А еще куны с суда князю идут. И немало. А вот ты ныне из калиты нашей двенадцать гривен сгубил.
— Как сгубил?
— Ты ж подарил их этому татю[63] Хотке.
— Но ты ж сам сказал, что здесь все в моей воле.
— Сказал. Верно. Но разве мог я помыслить, что ты свое имение раздаривать начнешь. Да кому?
— Ладно, — ответил устало Святополк и повернулся к озеру, заслышав оттуда какие-то всплески. Там на берег выбирался Волчок.
— Кажись, очухался Волчок-то, — молвил довольным голосом княжич.
— А на эти бы куны, — заметая Варяжко, — ты бы мог четырех таких Волчков купить.
— Перестань, Варяжко, — молвил вполне миролюбиво Святополк. — Это дар великого князя, и какой дар!
И направился к воде. Волчок, выйдя на сушу, снял с себя рубаху, порты и, корчась от холода и отбиваясь от комаров, выжимал из платья воду.
Святополк шел к нему, расстегивая на ходу капторгу корзна.
Наследники Мечислава
Князь польский Мечислав, потерпев поражение под Вислой от киевского князя Владимира, пребывал в великой печали. Ближний воевода, ускакавший вместе с ним в Краков, утешал сюзерена:
— Хорошо хоть в плен не попали.
— Мы-то не попали, — вздыхал Мечислав, — но ты гляди, что он натворил, по Висле все вески обезлюдил, угнал старых и малых и мужчин и женщин.
— Может, это и к лучшему, князь.
— Как к лучшему? — возмутился Мечислав. — Что в плен не попали у тебя «хорошо», что вески обезлюжены — у тебя «еще лучше». Ты что несешь, воевода?
— Но, князь, раз этот дикарь ополонился, затяжелел, значит, дальше уж не пойдет.
Поразмыслив, Мечислав в душе согласился с воеводой: «А и верно. Не хватало еще его притащить за собой в Гнезно». Вслух же сказал:
— И все-таки езжай-ка, воевода, к киевскому князю, уговорись о мире. А то ведь Польша может оказаться меж молотом и наковальней. На западе — Германия, на востоке — Русь.
Перед отправкой посольства Мечислав наказал воеводе:
— Закинь словцо насчет полона, хотя бы мирных селян отпустил Владимир. А то ведь жито в поле пропадет.
— Закину словцо, князь. Но сдается мне, вряд ли он согласится. Ныне, слыхал я, рабы в Византии вздорожали. Кто же от своей корысти отказывается?
Чешский князь Болеслав II Благочестивый, узнав о поражении Мечислава и о том, что, спасаясь от плена, он оказался в чешских владениях, сам приехал в Краков. Пожалуй, не столько сочувствовать, сколько намекнуть, что зализывать раны надо в своей берлоге, а не в чужой. Он застал Мечислава в его шатре, лежащим на деревянном походном ложе.
— Ну что, зятек, никак, занедужилось? — спросил Благочестивый.
— Да, брат, укатали сивку крутые горки. Слыхал, поди?
— Да, слыхал. Правда, не о горках, а о князе киевском. Здорово он потрепал тебя?
— Да уж, куда лучше. Едва ноги унес.
— В отца пошел сынок, в отца. Тот, правда, болгарам да грекам кровь пускал.
— А хазарам?
— Ну и хазарам от него досталось.
— Ничего себе досталось, если от Хазарии камня на камне не оставил. По сю пору где столицу была, одна полынь растет. А сынок-от далеко не бегает, он у ближних соседей куски рвет.
— Да, — вздохнул Болеслав. — Червенские города, считай, потеряны для нас.
— Ты прав, — согласился Мечислав. — Нам уж вряд ли удастся их вернуть. Хорошо, если детям повезет.
Высокие родственники несколько лукавили меж собой, называя червенские города — Перемышль и Червень — «нашими», в то время, когда каждый считал их своей собственностью. Мечислав — польскими, Болеслав Благочестивый — чешскими. Но в действительности ныне они уже были собственностью великого князя киевского Владимира Святославича.
— Ты когда домой-то собираешься? — спросил Болеслав вроде бы без всякой худой мысли.
Но Мечислав понял намек — хозяин Кракова предлагает покинуть его пределы.
— Да вот что-то занедужилось, как получшает, так и поеду.
— Ну, кланяйся сестре Дубровке. Как она там?
— Как? Жива-здорова, слава Богу, с внучками занимается.
— А чьи внучки-то?
— Старшего, Болеслава. Вот тоже незадача, мужчина здоровый, а что ни год, от него одни девки родятся. Хоть бы для смеху один мальчишка.
— Пусть другую жену возьмет, может, это из-за бабы.
— Может, может. Но опять же возьми, наприклад, меня. Дубровка как родила трех мальчишек, женился на Оде, а она еще тремя парнями наградила. Мыслимо ли?
— Это верно, — вздохнул Болеслав, — нашему брату иметь много парней нельзя. Стол-то княжий один. Так что твой старший Болеслав пусть не печалится, все может добром обернуться. Через девок перероднится со всей Европой, глядишь, меч и не понадобится. Вон взгляни на Владимира Киевского: жен не то шесть, не то пять, все парнями телятся. И уж, кажется, за десяток перевалило. И каждому город нужен.
— Ну, Русь — земля большая, он может еще десятерых наделить.
— За счет соседей, Мечислав, вот таких, как мы. Так что у сыновей наших жизнь не мед будет, помяни мое слово.
— Знаю, — вздохнул Мечислав, — оттого и сердце болит.
Долго еще говорили меж собой родственники, и Болеслав Благочестивый ушел, лишь когда твердо убедился, что зятек не думает оставаться в Кракове, тем более претендовать на него. Просто занедужилось бедняге после сокрушительного поражения, выздоровеет, уедет в свое Гнезно. Дождется своих послов, отправившихся к киевскому князю за миром, и покинет Краков.
Но что-то не стало у старого Мстислава лучше на душе, скорее наоборот, становилось с каждым днем хуже. Уже и со своего походного ложа не поднимался и даже плохо ел.
Через несколько дней воротился воевода с переговоров от Владимира Святославича.
— Ну? — взглянул на него князь с надеждой. — Как?
— Хорошо, — отвечал воевода, — мир утвердили на три года.
— А полон?
— Полон не отдал, говорит, это военная добыча, а добычу даже коршун не отдает.
— Пся крев, — выругался Мечислав и прикрыл глаза. — Ты хоть хорошо просил?
— Конечно. Только что на колени не вставал.
— А он?
— Что он? Он отдал сотни две.
— Отдал-таки?
— Отдал. Стариков дряхлых, которые все равно пути не выдержали бы. Они не сохой, а ложкой пахать горазды. Не работники.
— Позорен мир наш ныне, ох позорен, — вздохнул Мечислав. — С какими глазами мне в Гнезно являться? На мои-то седины такой позор.
