Регина Дефорж - Под небом Новгорода
— Пойдем со мной, — сказал юноша, — я отведу тебя в помещение для оруженосцев.
Они поднялись по лестнице, пересекли залу, где дремала стража, опершись на древки копий.
— Это комната для придворных дам.
— Королева там? — спросил Филипп так тихо, что Оливье скорее догадался, чем расслышал слова.
— Да, если она не у короля. Что с тобой? Тебе плохо? — обеспокоился трубадур, услышав стон.
— Нет, ничего.
Оливье толкнул дверь, за которой оказалось большое помещение, где стоял сильный мужской запах. Десятки мужчин лежали раздетыми прямо на прохладном полу. Оливье и Филипп перешагнули через нескольких спавших.
— Вот мои владения, — сказал любимец короля, отодвигал полог, за которым находилась высокая кровать. На ней спали, обнявшись, два юноши.
— Амори!.. Ричард!.. Ну-ка, ступайте сейчас же прочь.
Толком даже не проснувшись, юноши соскользнули с постели.
— Отдохни, а я схожу к королю.
Оставшись один, Филипп лег на бок, желая поберечь плечо. «Наконец-то я под одной крышей с ней… моя княжна спит недалеко от меня… Будь благословенна эта рана, подружившая меня с музыкантом и приблизившая к возлюбленной… Господи, я хочу лишь видеть ее и ее сына, которого она назвала моим именем…»
С этой мыслью он заснул, прижав к себе кинжал.
* * *Солнце стояло уже высоко, когда Оливье вернулся на свою кровать. Филипп разделся и спал обнаженным. Трубадур наскоро полюбовался крепким его телом, худощавым и мускулистым, невольно сравнив его с телом короля. Оливье лишь устало вздохнул и улегся, стараясь при этом не задеть соседа. Несмотря на смех и громкие голоса оруженосцев, готовившихся заступить на службу, Оливье тотчас уснул.
Ему снилось, что Генрих ласкает его, дергает за волосы…
— Оливье… Оливье… проснись!
— Что случилось? — не открывая глаз, пробормотал трубадур.
— Оливье, вставай!
Приподнявшись, Филипп увидел седовласого человека, трясшего его товарища. У мужчины были круги под глазами, от него исходило зловонное дыхание. Человек смутно походил на короля.
— Сеньор, дайте же ему поспать, у него был вчера такой тяжелый день.
— А ты кто?! Я что-то никогда тебя не видел. Что ты делаешь здесь?
— Сплю.
— Вижу, чертова рожа… Эй, Оливье!
Наконец спящий открыл глаза.
— Сеньор?! Вы — здесь?
— Что делает этот мужчина в твоей постели?
— Он вчера спас мне жизнь. Я же говорил вам.
— Ты не сказал, что он так уродлив. Как его зовут?
— Порезанный, ваше величество, — ответил за Оливье сам Филипп, — я служу сеньору де Шони.
— Хорошо. Ты рыцарь?
— Нет еще.
— Ты спас моего нежного друга, и я благодарен тебе за это. А теперь вставай, — обратился он к Оливье.
— Государь, я…
— Не жеманься, я уже видел голых мужчин. Ну-ка, живо!
Филипп слез с кровати, стыдливо прикрыв свой напряженный член. Его вид вызвал у короля приступ нежности.
— Жаль, что такое прекрасное тело увенчано такой уродливой рожей! Если бы ты хоть отрастил волосы… Ладно, оденься — со мной на охоту поедешь.
— Сеньор, он вчера был ранен, ему нужен отдых, — сказал Оливье, обуваясь.
— Рана пустяковая, это и так видно. Небольшая охота ему не повредит. Разве я не прав? — обратился король теперь прямо к Филиппу. — Напомни-ка мне твое имя.
— Порезанный, господин.
— Ну так как, Порезанный, я прав или нет?
— Да, ваше величество, вы совершенно правы.
— Поторопимся же, олень уже с нетерпением ожидает нас. Оливье, распорядись, чтобы оседлали для твоего друга коня.
Генрих удалился, окруженный оруженосцами и молодыми придворными.
— Первый раз вижу, — сказал Оливье, — что король заинтересовался человеком, прости, но — не отличающимся красотой… Я думаю, он был поражен видом твоего хера.
— Хоть что-нибудь у меня еще осталось… Помоги-ка мне одеться, это проклятое плечо так болит.
— Старая Эрменгарда говорила, что тебе надо отдохнуть.
— Разве у меня есть выбор?
— Пожалуй, нет, — сказал Оливье, смеясь.
— Почему ты сказал королю, будто я спас тебе жизнь? Это ведь неправда.
— Ну и что? Если бы тебе пришлось спасти меня, ведь ты бы спас? А милость короля не повредит.
— Но зачем ты это сделал?
— Ты мне просто нравишься…
Филипп сделал резкое движение.
— Но вовсе не так, как ты думаешь. Просто нравишься — потому что ты не похож на других и кажешься таким же, как и я, одиноким.
— Я не очень хорошо понимаю, что ты говоришь, повтори.
— Я говорю, что предлагаю тебе свою дружбу. Поторопись, король ждет нас.
Глава восемнадцатая. Сентябрь 1052 года
Хотя лето подходило к концу, все еще стояла невыносимая жара. Урожай был хорошим, и зерно было убрано в закрома. Наконец-то Франция увидела, что призрак голода понемногу исчезает. Больше стало праздников — к великой радости знатных людей и простых вилланов. По всему королевству устраивались охоты, состязания лодок, пляски, игрища и рыцарские турниры, имевшие особенно большой успех.
Церковь неодобрительно относилась к этим языческим увеселениям и старалась сопровождать их религиозными церемониями, которые для добродушных простолюдинов делались очередным развлечением. И как было не восхищаться богатством церковного облачения, золотом, сверкавшим на одеждах епископов во время Больших месс на открытом воздухе! Также простому люду казалось, что они слышат голоса ангелов, а вовсе не обычных певчих. Новая королева и ее первенец принесли благополучие. В храмах было полно людей, пришедших поблагодарить Господа. Они призывали Божье благословение на короля и королеву.
Потребовалось все умение Бодуэна Фландрского вести переговоры и вся нежность графини Адели, чтобы Генрих дал разрешение Анне съездить в Руан, где должны были крестить сына Гийома и Матильды. Именно они просили Анну стать крестной матерью их маленького Роберта. В действительности же это очень устраивало короля: отсутствие мужа сестры и самой сестры позволяло как следует проучить Бастарда.
Анна отправилась в Руан в начале сентября, в сопровождении капелланов, лекарей, оруженосцев, придворных дам, кормилиц, нянек, портняжек и, конечно же, в сопровождении Елены и Ирины. Елена никому другому не давала в руки маленького Филиппа, самого славного, покладистого и красивого ребенка после ее дорогой княжны.
Длинный королевский поезд растянулся под немилосердным солнцем. Жара несколько смягчалась под пологом лесов, которые приходилось проезжать. Поезд часто делал остановки, чтобы королева и приближенные дамы могли выкупаться в Сене. Анна вновь обрела прежнюю живость характера и тонкий стан. Лишь более полная грудь говорила, что она стала женщиной и матерью. Анна гордилась своим сыном, ребенком крепким и красивым.
Граф де Валуа настоял на том, чтобы ему было дозволено сопровождать королеву. Несмотря на нежелание Анны, король дал графу свое согласие, предпочитая хоть на некоторое время побыть вдали от своего могущественного вассала. Госслену де Шони было поручено с особенным тщанием охранять ребенка. Он же, в свою очередь, возложил эту обязанность на Филиппа, к которому с каждым днем испытывал все большую привязанность. Да и как не чувствовать к Порезанному признательности за его отказ поступить на службу к королю? Филипп же лишь сказал, что предпочитает служить семье де Шони, чем беспутному обществу королевских стражей.
Филипп однажды чуть не выдал себя, увидев ребенка, первенца Анны, на руках Елены. Она подозрительно посмотрела на него и вдруг обратилась к нему на русском языке. Филипп испугался, что ее прозорливый взгляд мог заметить слишком уж явное удовольствие, испытанное им при звуках русской речи. Он сделал вид, что ничего не понимает, и по-французски ответил кормилице, которая вздохнула и снова стала напевать колыбельную. Услышав этот незамысловатый напев, Филипп спешно убежал, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. В лесу он долго предавался печали.
Оглушенный страданием, Филипп брел по чаще, сбивал мечом папоротники. Он продвигался все дальше, окруженный сильным запахом живительного сока растений. Неожиданно Филипп увидел изможденного старика. Старик, сила которого удивила Филиппа, поднял на него кулак. Филипп взглянул на него глазами, полными слез, и, не высказав ни удивления, ни гнева, отошел, прошептав:
— Смерти, старик, ищешь?!
Незнакомец вздрогнул.
— Не смерти ищу, но если такова воля Господня и если ты являешься его посланцем, то я согласен умереть.
— Кто ты, бедный безумец, вставший на моей дороге?
— Я всего только человек среди людей, дерево среди деревьев, растение среди растений. Все страдания — это мои страдания.
— Ты хочешь сказать, что деревья и растения страдают, как люди?
— Они страдают, как все живущее во славу Бога на земле. Мне понятен язык растений — моих друзей, начиная от самого могучего дуба и до самой слабой былинки. Я понимаю и язык животных, начиная от всеми нелюбимого и всегда преследуемого волка и до скрытной ласки.
