Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1
— И что этот монах-то, здесь сейчас, в остроге? — спросил Федор.
— Сбежал из Андроникова монастыря, пока мы на богомолье ездили. Вот и сажай людей в темницы монастырские после этого — никакого досмотра за ними нет. Тебя я не виню — ты книжную печать налаживал, не да этого тебе было, а теперь Басманов Косого ищет, да, боюсь, не найдет, — вздохнул Иван.
— А Башкин? — с еще большим спокойствием поинтересовался Федор.
— Этот пока тут, под надзором в своей усадьбе сидит, до суда. Так вот, Федор Васильевич, тебе на суде-то надо быть. Ты человек ученый, начитанный, разберешься в ереси его, не Басманова же туда отправлять, дубину стоеросовую. Он же только и знает, что ноздри рвать да кнутом бить. А святые отцы, ежели надзора за ними не будет, такого наплетут, что потом сто соборов не разберутся. — Иван Васильевич нервно заходил по палатам.
— Что повелишь, государь, то и исполню, — поклонился ему Вельяминов.
Когда Федор уже выходил из светлицы, царь окликнул его.
— Ты этого Башкина поспрашивай там насчет Косого. Что-то мне кажется — одной веревочкой они повязаны. А запираться будет — на дыбу его, без сожаления — приказал царь.
— Сделаю по воле твоей, — ответил ему Вельяминов.
Марья Воронцова сидела на постели в своей девичьей светелке и писала при свече. С тех пор, как Матвей вернулся из Кириллова монастыря с известием о гибели царевича, и как свадьбу отложили до Покрова, Марья и не видела жениха — он все время проводил в Кремле, с царем Иваном.
Закончив, она свернула грамотцу и запечатала ее воском.
— Степа! — постучала она в стену горницы. «Ты там?»
— Заходи, — донесся до нее голос брата.
Марья накинула на сорочку домашний сарафан и, как была, босиком, проскользнула в горницы Степана.
— Матвею передашь? — спросила она, протягивая грамотцу брату.
— А что ж мне делать остается? — угрюмо спросил Степан. «Передам, шут с вами».
Марья присела на кресло напротив брата.
— И что ты, Степа, Матюшу невзлюбил, не пойму. Он нам и так сродственник, а теперь еще и зятем тебе будет приходиться — смени гнев на милость-то».
— Да не пойму я, Марья, что ты в нем нашла. Плюгавый какой-то, щелчком его перешибить можно, сейчас хоть волоса свои подстриг и перстни кой-какие снял, а то совсем бы как девка был, — скривился Степан.
— Вот когда сам полюбишь, — гордо ответила ему сестра, — и поймешь, что не главное все это!
Пришлась бы тебе какая девица по душе, Степа, может, ты бы и добрее стал. А то шипишь на всех, аки змий.
Вот у Василисы Аксаковой дочка Настасья, пятнадцать годов только сравнялось, чем не невеста тебе? Опять же, боярыня Василиса при царице, и муж ее покойный в милости у царя Ивана Васильевича был.
— Да видел я эту Настасью Аксакову, — зевнул Степан. «Как есть полено поленом, только и разницы, что веснушки по всему лицу».
— Переборчивый ты, Степа, как я посмотрю, — улыбнулась Марья.
— А сама-то? — Степан ловко кинул в нее подушкой.
Марья поймала ее и, обняв, примостила себе на колени.
— Или ты невестку нам из Новгорода привезти собираешься? Али с Поморья самого? А, братик? — Марья подмигнула Степану.
— Там посмотрим. Будет на то божья воля — и привезу, — ответил Степан.
— А мне бы хотелось в Индии побывать, — вздохнула Марья. «На севере что — холодно, морозы лютые, льды, ветер свищет.
А в «Хожении за три моря», помнишь, как написано: «А к слоном вяжут к рылу да к зубом великие мечи по кентарю кованых, да оболочат их в доспехи булатные». Вот бы на слонов хоть одним глазком посмотреть, Степа!»
— В Индии тоже моря есть, только теплые, — рассеянно сказал Степан, просматривая какие-то рукописные грамотцы. «Говорил мне Федор Васильевич, что португальцы еще во времена покойного государя Ивана Великого морским путем вокруг Африки прошли, и в Индии высадились».
— А та Индия, в кою испанцы плавали — другая это? — спросила Марья.
— На карту б хоть раз посмотрела, вместо того, чтобы наряжаться да румяниться, — желчно ответил Степан. «Вона Марфе нашей четвертый годок только пошел, она уж и то может показать, — где Москва, а где Новгород. То не Индия, а Америка, новая земля».
— Совсем новая? — наивно спросила Марья, распахнув синие глаза.
— Ну да. А ты подумай, Марья, — оживился Степан, — вот за Казанью, за Волгой — там же тоже новые земли. Или Пермский край, где Вассиан, старший сын Федора Васильевича, монашествует. А за ним — Югория, и там, говорили мне, будто ночь длится полгода, и полгода — день.
— Там люди с песьими головами живут, сказывают — зевнула Марья.
— Вот же и дура ты, сестра, — ухмыльнулся Степан. «Смотри, поеду в Югорию, привезу оттуда невестку тебе с головой песьей, что тогда делать будешь?»
— Так залаю, как с ней еще разговаривать-то! — прыснула со смеху Марья, да и Степан не смог побороть улыбки.
Федор поднялся на рассвете и тихо, на цыпочках, вышел из опочивальни, стараясь не разбудить Феодосию. На пороге он обернулся и застыл, залюбовавшись ее льняными, разметавшимися на подушках, косами, слушая ее дыхание — тихое, едва заметное.
Феодосия вдруг приоткрыла один серый глаз и спросила: «Куда это ты, Федор Васильевич, тайком собрался?»
Он присел на постель и, взяв ее за руку, привлек к себе, как всегда удивляясь тому, что она будто вся умещается в его объятьях.
— Что? — спросила Феодосия, приложив губы к его теплой щеке. «По службе царской что?»
— Уехать мне надо на Москву, на месяц, а то и поболе, — нехотя ответил Федор. «Башкина завтра судить начинают».
— А ты-то… — начала Феодосия, и вдруг осеклась, засунув себе пальцы в рот. «Нет!»
— Так что я государю скажу-то, Федосья — не посылай, мол, меня на суд соборный, я с подсудимым знаком? — вздохнул Федор. «Так мы точно все на плаху ляжем. Сразу начнется — почему знаком, да откуда знаком, да что говорил, а там и до басмановских подвалов недалеко, с кнутом и клещами».
— Так что теперь делать-то? — спросила Феодосия.
— А что остается? — пожал Федор плечами. «Одна надежда, что Матвей Семенович не укажет ни на кого. Глядя в глаза-то человеку, сложней это сделать».
— Может, оно и к лучшему, — подумав, сказала Федосья. «Ежели, скажем, придется тебе допрашивать его, так ушей чужих вокруг не будет».
— Вряд ли, — помрачнел Федор. «Там, — он вдруг осекся, и помолчал, — там, Федосья, всегда уши есть. Другое дело, что не видишь ты их, а они все равно — слушают, да кому надо, потом и передают».
— И за месяц так и не приедешь? — Федосья погрустнела.
— Как пойдет. Может, Матвей Семенович завтра придет, во всем покается, определят ему ссылку в монастырь, да и дело с концом. А может и затянется, Бог ведает, — ответил ей муж.
«Раз уж ты встала, Федосья, так…»
— Да я сейчас оденусь, — заторопилась женщина. «Тебе, может, собрать чего в дорогу, слуги-то спят еще».
— Что-то не хочется мне, чтобы ты одевалась-то, — Федор внимательно посмотрел на покрасневшую жену.
— Вот, скажи мне, Федосья, — он стал распускать ее косы, — ты ж за мной замужем уже пятый год, видел я тебя, сама знаешь, во всяких положениях, а ты все равно краснеешь, аки девица невинная в ночь брачную. У вас там, в Новгороде все такие, что ли?»
— Не все, — сказала Феодосия сквозь стиснутые зубы. «Но многие».
— Так мне повезло, значит? — удовлетворенно сказал Федор, прижимая ее руки, сцепленные вместе выше головы, к подушке. «Посмотришь на тебя — вроде скромница скромницей, глаз не поднимет, воды не замутит, а потом удивляешься — и где такому научилась-то?»
— Так сам же и обучил, — простонала Феодосия.
— Ну, так и покажи умения-то, боярыня, — Федор вдохнул цветочный запах ее волос, рассыпавшихся по его телу, и почувствовал ее губы — близко, совсем рядом.
— А ты? Тоже покажешь? — спросила она серьезно, но в глазах ее плескались золотистые искорки смеха.
— Ты еще и не знаешь, на что я способен, — усмехнулся Федор.
Он притянул жену к себе, еще ближе, так, что она уже не понимала — где ее тело, а где — его, и Феодосия обняла его — сильно, почти грубо, так, как еще никогда не делала.
— Только вернись ко мне, Федор, — зашептала она, вытягиваясь в его руках, отдаваясь ему вся, до конца и еще дальше, до того мгновения, когда она уже не видела и не понимала ничего, чувствуя только свое тепло и его жар внутри себя, наполнявший всю ее, без остатка.
«Только вернись, слышишь меня? Обещай!»
— Обещаю, — тихо сказал он, ощущая ее влагу, мед, сахар, бархатную, шелковую изнанку ее тела, ее скользкую прелесть — будто рыбка бьется в сжатой руке, будто птица трепещет крыльями. «Я вернусь к тебе, потому что ты мой дом, мое счастье, единственная любовь моя. Я вернусь, Феодосия».
— Повернись-ка, — Прасковья Воронцова оглядела дочь и поджала губы. «Опять придется в груди убирать. Что ты себя, Марья, голодом моришь-то, за день едва ломоть хлеба съела.
